Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Нестерову никогда не приходилось слышать такую бурю аплодисментов. Неистовству зрителей, казалось, не было предела, но, когда появился Федор Шаляпин, уже без шлема, лишь в кольчуге и доспехах, поднялось что-то невообразимое… А на сцене улыбался огромного роста добродушный парень, его вятское умное лицо легко преображалось, поддаваясь, казалось, всем сиюминутным переживаниям и чувствам, оно было простодушно, и доверчиво, и горделиво, и величаво…
Его долго не отпускали, и Нестеров поражался, глядя на это наивное молодое лицо, тому, что совсем недавно вот на этой сцене перед ним был создан трагический образ, которому сейчас не было равных… «Может, Росси и Девойод превосходят его школой своей, но не глубиной и искренностью… Во всяком случае, созданный Шаляпиным Грозный — фигура живая, трагическая, полная той болезненной и странной поэзии, которая заложена в сказаниях и песнях о царе Иване Васильевиче», — думал Нестеров.
Нестеров уехал на свою Кокоревку и долго еще оставался под впечатлением увиденного. Он не пропускал теперь ни одной возможности побывать на спектаклях, в которых принимал участие Федор Шаляпин. 23 февраля 1897 года он из Петербурга сообщил жене: «В четверг с великим удовольствием слушал Ван-Зандт и Шаляпина в «Фаусте». Лучшей Маргариты и лучшего Мефистофеля я не слыхал. Успех был громадный. Шаляпину поднесли громадный ящик, убранный цветами, с серебряным сервизом (ящик аршин около двух). Мы вышли из театра, как полупьяные от впечатлений».
Но это произойдет через несколько месяцев. А пока…
Глава четвертая
Впервые за границей
Федор Шаляпин соскочил с подножки пролетки, на ходу бросив деньги извозчику, и быстро вошел в дом Мамонтова на Садово-Спасской: В этом двухэтажном вместительном доме он уже не раз бывал. Просторный вестибюль, высокие лепные потолки, повсюду гипсовые слепки античных статуй, мебель, привезенная из Италии, великолепный рояль с прекрасной инкрустированной крышкой… Полотна Васнецова, Серова, Поленова, Репина, Коровина, Врубеля… Старинное оружие по стенам…
Широкая мраморная лестница вела в большую столовую. И здесь бросались в глаза полотна Васнецова, которые, как узнал Шаляпин, были отвергнуты чиновниками Донской железной дороги, для здания которой и были заказаны эти чудесные панно. Огромный камин, украшенный цветными изразцами… Мраморный Христос Антокольского как бы благословляет всех здесь собравшихся и призывает помнить о суде народа как высшем суде на земле. А за громаднейшим столом уже сидели его знакомые, друзья, инженеры, артисты, художники и вовсе неизвестные ему люди. Так уж издавна повелось, что в доме Мамонтовых множество разнообразного люда усаживалось за этот хлебосольный стол по торжественным дням.
Сегодня был как раз один из таких дней. В центре стола — Савва Иванович. Большие лучистые глаза его приветливо улыбались. Да и весь его облик излучал уверенность и силу. Крепкий, богатырского сложения, несмотря на средний рост, Мамонтов и здесь, за обеденным столом, являл собой пример деловитости и простоты, кипучей энергии и страсти. В обращении он был обходителен и прост.
Шаляпин, извинившись за опоздание, сел на свободное место, между Коровиным и Василием Дмитриевичем Поленовым. Федор Иванович сел за стол, и разговор, прерванный его приходом, потек по привычному руслу.
— Как партия прошла? — спросил Савва Иванович, взглянув своими большими глазами на Семена Николаевича Кругликова.
— Превосходно…
Не успел Семен Николаевич развить свою мысль до конца, как к Мамонтову подошел лакей и сообщил:
— По телефону инженер спрашивает насчет вчерашнего…
— Скажите: Петербург, 27, Вятка, 11.
И тут же повернулся к архитектору Бондаренко, вспомнив что-то необходимое и важное:
— Скажите, все готово? Можно приступать к настилке полов?
Получив утвердительный ответ, обратился к Врубелю:
— Миша! Как идет работа с плафоном?
Михаил Александрович начинает подробно рассказывать о своей работе, но Мамонтову уже все ясно, мысль его заработала в другом направлении, и, улучив момент, он спрашивает инженера Чоколова:
— Не вышло, не вышло… Вы обещали выпустить семнадцать вагонов, не вышло…
Федор слушает и не понимает, как может один человек держать в памяти столько дел, быть в центре огромного хозяйства, во всем разбираться… Он, оказывается, нужен десяткам людей, все от него ждут каких-то решений, советов, рекомендаций… Просто поразительный человек. Вот опять спрашивают про какие-то акции, как с ними поступить.
— Нет, не нужно… Пусть дадут телеграмму и принесут ее мне на подпись.
И тут же поворачивается к Маше Черненко, солистке оперы, и укоризненно говорит ей:
— Плохо выучили роль, плохо выучили… А потому и не знаете, что делать на сцене и как по ней передвигаться. Надо знать, кто вы, надо жить на сцене живой человеческой жизнью, тогда все получится, вот как у Федора Ивановича…
Все добродушно посмотрели на Федора, а Маша Черненко смущенно улыбалась, прекрасно понимая, что Савва нарочно напомнил ей о Шаляпине… Куда ей до Шаляпина, ей бы лишь не потерять себя на сцене, до сих пор боится выходить на сцену, все ее пугает — и зрители, и декорации, как бы в них не запутаться…
Обед продолжается… И уж когда все получили свою долю внимания учителя и наставника, Мамонтов неожиданно просительно обращается снова к Кругликову:
— Семен Николаевич! Может, вы как-нибудь убедите Бедлевича не высовывать во время пения язык… Пусть он его прячет… Ведь невозможно без смеха смотреть, как он его высовывает!..
И сколько еще таких замечаний, свидетельствующих о поразительной наблюдательности Мамонтова, услышат собравшиеся у него дома…
Но вот обед закончен, все встают, расходятся по комнатам большого дома, разбиваются на группы в ожидании шампанского и фруктов, ведут разговоры кто о чем.
Мамонтов вышел в свой кабинет, нашел письмо Петра Мельникова, недавно присланное им из Парижа, и подошел к Федору Шаляпину.
— Ну что, Феденька, собирайся в Париж! — обратился Мамонтов к Шаляпину, как всегда неожиданно переходя в своем к нему обращения с «ты» на «вы». — Сезон закончен успешно. Ваш первый сезон в нашей опере превзошел все ожидания. Вся Москва обожает вас… Поездка обогатит вас, разовьет вкус, даст понятие о красоте и правде в искусстве. Через несколько лет вы будете образованным артистом… Пишите мне только почаще, как вот Петруша Мельников… Послушайте, что он мне пишет, вам полезно знать, с чем там придется столкнуться… «…Во-первых, о Бертрами. Это чрезвычайно энергичная женщина, превосходно знает свое ремесло, и это меня подкупило в ней сразу. Полное отсутствие шарлатанских жестов. Она требует настоящего пения, простого, как пение птиц… У нее поют легко, а не воз везут в поте лица. Я попробовал у нее заняться, походил неделю, а потом окончательно решил остаться у нее: от добра добра не ищут, тем более что мой голос, устройство всей маски как нельзя больше подходят к ее требованиям. Как толкователь вещей она нуль, как я заметил, но инструментом технически владеет мастерски, а это нам необходимо обоим раньше всего. Встретила она нас радушно, нашла у Варюши хороший голос, драматическое сопрано, с первого же урока при всех показала прием пения, и сейчас все ее высокие ноты зазвучали совсем иначе, и теперь она свободно поет от верхнего ми бемоля до альтового ми бемоля — три октавы…» Каково? — прервав чтение письма, восхитился Мамонтов. — Послушайте дальше, еще интереснее… «…Звук голоса с первого же урока совершенно переродился, дудки совсем уже нет, а есть ядро в голосе, и вы чувствуете, что это идет хорошо вдаль… Бертрами очень довольна ее восприимчивостью и артистичностью. Мой голос развернулся хорошо, как оказалось, я не напрасно берег его. В голосе Бертрами не нашла никаких недостатков, напротив, он совершенно нетронут, и петь она заставляет меня еще более открыто (так же, как всех вообще), чем я пел прежде. Результат получается блестящий, голос оказался не только не маленький, а, наоборот, большой и, по словам Бертрами, с таким же большим количеством колебаний, как и у Тальданта…» Знаете, это знаменитый баритон, — пояснил Мамонтов Федору. — Вам будет полезно знать для того, чтобы сориентироваться, как себя вести с ним, ведь он мечтает стать таким же знаменитым, как и его отец, да таланта отцовского Бог не дал ему… — И он продолжал читать: — «…Причем баритон вне всякого сомнения. Бертрами говорит каждый день так много комплиментов, что у другого закружилась бы голова. Например, она уверяет, что мой голос лучше всех голосов здешних баритонов, и пророчит мне блестящую карьеру. Вообще ее недостаток — захвалить. Мне это бросилось в глаза сразу, при первом знакомстве, а когда я сказал Гальциной свое впечатление, то оказалось, что это ее прием вообще, чтобы придать бодрости. Отчасти она права, но все-таки… верить ее словам не следует. Это надо иметь в виду и Вам, так как во всех письмах она остается верна себе и выражает более сильно, чем следует…» Ну вот что интересного сообщил нам Петруша о Бертрами… Вы, Феденька, верьте только самому себе, у вас нет необходимости проверять, есть у вас голос или нет, у вас другая задача — набраться впечатлений… Париж есть Париж…