Восхождение тени

Уильямс Тэд

Бриони была поражена:

– Ты намекаешь на Финна?

Актёр развернулся к ней, весь красный, – и похоже, что от злости.

– Нет! Я пытаюсь сказать тебе, что этот дворец – настоящее змеиное гнездо! Я знаю! Я слышу их шипенье изо дня в день – я вижу, что они делают! Ты слишком… слишком хорошая для этого места, Бриони Эддон. Уходи. Разве у тебя нет родственников в Бренланде? Поезжай лучше к ним. Там двор невелик – я бывал там. И люди не так… честолюбивы.

Она покачала головой:

– О чём ты говоришь, Фейвал? Если бы я тебя не знала, я бы решила, что ты спятил. В Бренланд? К семье моей матери? Я с ними почти и не знакома…

– Тогда беги ещё куда-нибудь, –

Фейвал повернулся к ней, чрезвычайно расстроенный. – Этот дворец – ужасное место.

Договорив, он ушёл в свою крошечную каморку, едва ли больше чулана, где находилась его постель, и там заперся.

Он так и не объяснил, что его расстроило, а весь следующий день прятал глаза, будто стыдился произошедшего разговора так, что даже упоминать о нём был не в силах.

Киннитан проснулась с ощущением отчаяния, её тошнило и кружилась голова. Полдесятицы прошло с того дня, когда она и безымянный мужчина покинули Агамид – и мучительное путешествие продолжилось, как и прежде.

Её лодыжка короткой верёвкой была привязана к одному из крюйсовов на палубе корабля, что позволяло девушке встать и потянуться или неудобно пристроиться, чтобы помочиться с планширя, но если б ей вздумалось кинуться за борт, она осталась бы болтаться низко над водой, пока кто-нибудь не втянул бы её обратно. Теперь, когда Голубя с ними не было, и тюремщик не мог принудить её подчиниться, угрожая жизни мальчика, он старался не дать пленнице ни единой возможности покончить с собой, поскольку собирался передать автарку живой – хочется девушке того или нет.

К тому же, теперь её похититель обзавёлся ещё и союзниками – спасшейся из пожара части команды, оставшейся без корабля, пришлось дожидаться в Агамиде остального флота автарка, так что мучитель Киннитан вынужден был вновь приспосабливаться к обстоятельствам. К нанятому им рыбацкому шлюпу прилагались угрюмый капитан по имени Вилас и два его крепко сбитых сына. Все трое дочерна загорели от долгой работы на солнце, но всё равно отчего-то всем своим видом напоминали о сырости и ослизлости, будто выползли из-под прибрежных скал. У всех троих, красноречиво заявляя о родстве, густые брови одинаково срастались на переносице, и говорили они, как будто, только на грубом перикалезском – её тюремщик понимал это наречие, но Киннитан всё время казалось, что они прочищают глотки и вот-вот схаркнут. Иногда рыбаки бросали на девушку сальные взгляды, но не более – в целом, вроде бы, она их не интересовала: даже тот факт, что она явно пленница, мужчин ничуть не взволновал.

И Киннитан больше ничего не оставалось делать – только смотреть на то, как, покачиваясь, уплывает вдаль берег – смотреть, ждать… и думать. Пока она жевала сухарь, брошенный ей одним из сыновей Виласа – брошенный небрежно, как собаке – она как раз размышляла над тем, сколько времени осталось у неё до того, как безымянный человек передаст свою добычу автарку. Агамид остался далеко позади – уже в днях пути отсюда, но до мысов Джеллона тоже ещё было не рукой подать. Если их судно следует тем же маршрутом, что и флот автарка, то вот вопрос: зачем Сулепис отправился так далеко на север? Ведь он мог получить гораздо больше, завоевав обширный Иеросоль со всеми его богатствами и господством на северном побережье Остейанского моря. Зачем самому могущественному повелителю мира плыть на север до самых лесов центральной части Эйона?

И если уж задуматься, то, прежде всего, зачем автарку понадобилось брать на себя труд отнимать Киннитан от семьи? В этом не находилось совершенно никакого, ни даже малейшего смысла. Зачем было выбирать священной женой простую девчонку, дочь скромного жреца? И потом не делать ни с ней, ни для неё ровным счётом ничего, кроме одного – повеления исполнять какие-то немыслимые религиозные обряды?

И что такое в ней заинтересовало и северного короля – Олина? Он был, конечно, добрым человеком, но ведь не выделил бы он её, Киннитан, из всех прачек иеросольской цитадели только поэтому?

Погодите-ка. Киннитан вскочила, осенённая невероятной идеей, но через два шага её остановила натянувшаяся верёвка. Она подавила раздражение, твёрдо намеренная не упустить пришедшую мысль. Автарк выбрал её для какой-то цели, которой она никогда не понимала. Сейчас его флот продвигался на север вдоль побережья Эйона. Тот пленник, чужеземный король, разглядел в ней что-то, ему знакомое – сходство с кем-то, так он сказал? Так не хочет ли автарк попасть как раз в страну этого самого короля, Олина? Не туда ли они все и направляются?

Не то чтобы в этой мысли ей действительно виделось здравое зерно, но сейчас, окружённая врагами и водами океана, где не было ни проторённых путей, ни вешек, ни примет, она чувствовала, что нащупала что-то стоящее.

Ей было нечего делать и почти нечего есть, и оттого сон Киннитан стал беспокоен. По ночам она часами лежала, завернувшись в своё тонкое одеяло, изо всех сил отгоняя красочные картины тех мучений, которым подвергнет её автарк, и ожидая, пока на неё снизойдёт благословенный сон. А по утрам, пробудившись от дрёмы, она ещё подолгу не открывала глаз, слушая заунывные стоны морских птиц и молясь о том, чтобы заснуть снова, хоть на короткое время погрузиться в забытьё – но это случалось редко. Часто она просыпалась даже раньше своего мучителя, когда бодрствовал только Вилас или один из его сыновей, нёсший у руля вахту.

Несколько дней понаблюдав за своим тюремщиком, Киннитан поняла, что он – человек привычки: каждое утро мужчина вставал в одно и то же время, едва только медно-красный утренний свет начинал кровавить небо у восточного края горизонта. Сразу после пробуждения он делал несколько упражнений на растяжку, переходя от одного к другому с размеренной предсказуемостью стрелки больших часов на главной башне Садового дворца, будто и сам состоял из колёс и шестерней, а не из плоти и крови. Потом, как подсмотрела Киннитан сквозь ресницы, притворяясь спящей, этот бледный, ничем не примечательный мужчина, державший в своих руках её жизнь, доставал из кармана плаща крохотную чёрную бутылочку, вытаскивал пробку и погружал что-то, похожее на иглу или тонюсенькую веточку, в этот пузырёк, и вынув, слизывал то, что оказывалось на кончике. Затем закупоривал его, тщательно притирая пробку – и пузырёк вместе с иглой снова исчезали в кармане плаща. После этого он обычно съедал немного вяленой рыбы и выпивал глоток воды. Утро за утром эти священнодействия – упражнения и манипуляции с пузырьком – неизменно повторялись.

Что же хранил в себе крошечный сосуд чёрного стекла? Киннитан терялась в догадках. Очень похоже на яд, но зачем бы человеку по доброй воле принимать его? Может, какое-то сильнодействующее снадобье? И всё же, хоть она и не могла взять в толк, что же происходит, об этой его привычке стоило поразмыслисть – поразмыслить не спеша и тщательно. И поскольку больше ничего ей не оставалось, Киннитан стала копить догадки, как скряга копит денежки.

Девушка лежала не двигаясь, не открывая глаз; за время, проведённое на корабле, у неё обострились чувства, она стала ясно ощущать ход времени и ловить малейшие изменения в воздухе, так что даже первое робкое тепло занимающегося утра вызывало щекотку на озябшей щеке.