Воскресный день у бассейна в Кигали
Шрифт:
Отрывистые звуки стрельбы сорвались с соседнего холма, и притихшие было собаки снова бешено залаяли, Сиприен мерил шагами террасу, думая о великих несчастьях, грозивших его стране. Он не желал помогать этой стране, которая заслуживала лишь смерти, настолько она пропиталась ложью и обманом. Он ничего не мог сделать для своей семьи, уже мертвой, обреченной из-за СПИДа. Родственники? Друзья? Они уже потрясают новенькими мачете, только что привезенными из Китая, и упражняются в разделывании тутси, покурив конопли или насосавшись пива, что раздают главы секторов.
– Валькур, ты любишь Жантий?
Он спокойно ответил «да», словно знал это долгие годы и любовь эта была в порядке вещей. Он повторил «Да, я люблю ее», словно они сидели за ужином в своем любимом ресторане, словно были одного возраста и не существовало никаких запретов. Жантий не шелохнулась, не вздрогнула,
– Валькур, ты любишь ее или ее тело?
– И то, и другое, Сиприен, и то, и другое.
Жантий положила голову Валькуру на плечо, тот склонил свою, чтобы их волосы спутались. Как при извержении вулкана меж ее дрожащих ног хлынули живые соки. Оргазм от нежности и слов.
– Тебе нехорошо?
– тихо спросил Валькур, почувствовав, что она вздрагивает.
– О нет, слишком хорошо, наверное. Впервые я чувствую, что живу настоящей жизнью. Прикоснись. Когда я училась в школе, нам рассказывали, что слова могут довести человека до экстаза.
В любом случае это была уже другая жизнь, потому что, не обращая внимания на присутствие Сиприена, она взяла руку Бернара и положила ее на истекающее от истомы лоно. Валькур опешил от всей этой энергии, таинственной силы тела и души, которую он вызвал к жизни. И вовсе не радость от признания в любви царила в его душе, когда он сказал «Я люблю тебя», а отчаяние при мысли потерять ее. Ведь Жантий все равно уйдет от него, в этом он был уверен.
– Валькур, твоя Жантий - тутси, хоть вы и клянетесь, что это не так. Ее смерть предрешена на небесах. Если ты ее любишь, собирай чемоданы, забудь про фильм, телевидение, которое никогда не начнет вещать, потому что мы слишком бедны, забудь про Руанду и завтра же садись в самолет.
Жантий стала протестовать: она не тутси.
– Мне ты можешь признаться, не бойся, я никому не скажу. Нос у тебя прямой и острый, как лезвие ножа, кожа цвета кофе с молоком, ноги длинные, как у жирафа, грудь столь тугая, что того гляди порвет блузку, а попка… попка просто сводит меня с ума. Извини. Вот так. У тебя в документах написано «хуту», потому что ты их купила или переспала с каким-нибудь чиновником, но когда на посту тебя схватит банда коротышек-хуту, черных, как ночь, они не станут смотреть на твои бумаги, они увидят задницу, ноги, грудь, бледную кожу и отымеют тутси, и позовут своих друзей, чтобы те тоже отымели тутси. Ты будешь лежать в красной липкой грязи с раздвинутыми ногами, они, приставив мачете к горлу возьмут тебя десять, сто раз, пока раны и боль не уничтожат твою красоту. А когда раны, синяки и запекшаяся кровь превратят тебя в уродину, когда от тебя останется лишь тень женщины, они бросят тебя в болото, где ты будешь биться в агонии, оставленная на растерзание полчищам насекомых, крыс или кровожадным сарычам. Жантий, я хочу напугать тебя. Пора перестать вести себя так, будто нормальная жизнь еще возможна.
Скрипя тормозами и хлопая железной обшивкой, с холма в город спускался автобус. Мужчины пели хором, фальшивили и смеялись, как пьяные в стельку хулиганы, возвращающиеся с футбольного матча.
– Вот едут наши убийцы, - сказал Сиприен.
С севера везут ополченцев на работу в столицу. Слышишь, как они поют «Мы всех их истребим»? Жантий, они говорят о тебе и всех тех, кто с тобой связан, знает тебя и любит. Уезжайте. Нет, не из моего дома. Из этой дерьмовой страны. Здесь ненависть у человека в крови. Нас учат ненавидеть с колыбели. На улице, в школе, в баре, на стадионе человек слышит и учит только один урок: тутси - насекомые, которых нужно давить. Иначе мужчина-тутси уведет твою жену, изнасилует детей, отравит воду и воздух. Виляя своими бедрами, женщина-тутси охмурит твоего мужа. Когда я был совсем маленьким, мне сказали, что тутси меня убьют, если я не успею убить их первым. Нам вбили это в головы.
Откуда-то из квартала Ремера, неподалеку от ресторана Ландо, донеслось эхо разорвавшейся гранаты, потом еще одной, третьей, мечась между холмами, эхо оттеняло и словно подчеркивало тревожные слова Сиприена.
Жантий слушала, но не слышала. Наконец-то она чувствовала себя женщиной: ее уважают, ею восхищаются, любят ее саму, а не только тело, относятся не как к способу удовлетворить желание или какой-нибудь красивой вещи, безделушке, которую можно купить. Несколько слов, всего лишь несколько слов довели ее до такого состояния. И насколько это ее радовало,
Они медленно поглощали приготовленные женой Сиприена шашлыки из жесткого козьего мяса, помидоры, лук, фасоль, запивая все теплым пивом. Говорили они мало, наслаждаясь ощущением того, что эти несколько часов живут одной судьбой. После ужина Сиприен пошел проводить Валькура и Жантий до отеля, потому что ополченцы установили заграждения и Жантий рисковала нарваться на неприятности. Уже пропало несколько девушек.
Первое заграждение располагалось в сотне метров от дома Сиприена. Дерево поперек дороги, жаровня и десяток мужчин под командованием жандарма, сменившего ружье на мачете. Они были соседями и уважали Сиприена, хотя и относились к нему с подозрением. Их пропустили без проблем. Жандарм был двоюродным братом. Еще одним.
На подъезде к центру города второе заграждение. Складывалось впечатление, что мужчины на этой заставе сильнее разгорячены алкоголем и наркотиками и более опасны. Они приплясывали перед двумя деревьями, перегораживающими дорогу, размахивая мачете и дубинами с огромным гвоздем на конце. Валькур остановил машину в нескольких метрах от поста. Сиприен вышел навстречу двум пошатывающимся молодым людям. Он проводил их к машине. Оба ополченца глаз не сводили с Жантий и заставили ее выйти. Они кружили вокруг нее, делали неприличные жесты и подзывали компаньонов. Валькур взял свой канадский паспорт и правительственное удостоверение прессы и тоже вышел из машины. Сиприен вел переговоры, держа в руках свои документы. «Это друзья, они возвращаются домой. Она хуту, он канадец. Не бельгиец, не француз». Теперь их окружал добрый десяток пьяных или обкуренных вояк. Бородатый коротышка в свитере «Чикаго буллз» с именем Майкла Джордана на спине обратился к Валькуру: «Канадец любит потаскух-тутси с поддельными документами хуту. Нехорошо, шеф. Нехорошо. Это страна хуту. Если не хочешь закончить в реке Karepa вместе со всеми этими тутси, найди себе женщину-хуту. Сегодня я тебя пропущу, но ты должен дать немного денег на патриотическое воспитание и образование ополчения». Валькур отдал пять тысяч руандийских франков, все о было. Бородач вернул ему паспорт, но yдостоверение прессы и документы Жантий не отдал.
Валькур уговаривал Сиприена переночевать в них жену и детей в такое смутное время. «В полнолуние прогуляться полчасика - огромное удовольствие. Не беспокойся, я всех знаю. Дай мне пива на дорожку».
Он мог бы обойти посты, если бы пошел тропами, опутавшими холмы, как сложная кровеносная система. Но он захотел пройтись по большой асфальтированной улице, встретить друзей, весело с ними поздороваться, спросить, что нового у них в квартале или как поживает дальний родственник. Он всего разок глотнул из большой бутылки «Примуса», которую взял с собой на дорогу, и ему захотелось продолжить праздник. Ему обязательно встретится какая-нибудь свободная женщина, которая ради пива, весело смеясь, раздвинет свои горячие, толстые, потные ляжки. Секс приговорил его к смерти и был единственным, что связывало его с жизнью. А когда он вернется от женщины домой, то разбудит свою жену и, возможно, произойдет еще одна случайность, давненько уже такого не бывало, ведь презервативы, которые выдавали ему на каждом медицинском осмотре, он выбрасывал в мусорку или отдавал детям, надувавшим из них шарики. Сиприен так боялся умереть, не переспав со всеми женщинами, которые были ему предназначены жизнью нормального человека, что он только об этом и думал. День-деньской он только и думал, что о сексе. Сиприен буквально залил спермой половину рынка и ни разу не подумал, что может заразить торговку помидорами или рыбой. Эта страна обречена на вымирание, думал он. Какая разница, чем орудовать, мачете или зараженным членом? Впрочем, есть одно отличие: член нежнее мачете. Однажды Элиза изрядно отругала его за то, что он без резинки трахался направо и налево. «Ты убийца, - кричала она в своем тесном кабинете неподалеку от госпиталя.
– Ты убиваешь всех этих женщин».