Воскресный философский клуб
Шрифт:
Он нахмурился.
— Зачем вы поднимались туда сейчас? — спросил он.
Изабелла потупилась.
— Я хотела посмотреть, как это могло случиться, — объяснила она. — И теперь я это понимаю.
— Вот как?
— Наверное, он высматривал кого–то внизу, перегнулся через перила. И потерял равновесие. Я уверена, такое легко могло случиться.
Мужчина поджал губы.
— Мы этим займемся. Нет никакой необходимости строить догадки.
Это был упрек, — правда, довольно мягкий, поскольку он видел, что она расстроена. Теперь ее охватила дрожь. Ему это было знакомо. Случалось что–то ужасное, и людей начинала бить дрожь. Напоминание — вот что их пугало; напоминание о том, что в жизни мы стоим у самого края пропасти — всегда, каждую минуту.
Глава вторая
На следующее утро, в девять часов, домработница Изабеллы, Грейс, вошла в дом, подобрала почту с пола в холле и направилась на кухню. Изабелла уже спустилась и сидела за кухонным столом. Перед ней лежала развернутая газета, рядом стояла чашка с недопитым кофе.
Грейс положила письма на стол и сняла пальто. Это была высокая женщина под пятьдесят — она была на шесть лет старше Изабеллы. На ней было длинное пальто «в елочку» старомодного покроя; темно–рыжие волосы она закручивала узлом на затылке.
— Мне пришлось полчаса ждать автобуса, — объяснила она. — Все нет и нет. Ни одного.
Поднявшись со своего стула, Изабелла подошла к плите, на которой стоял кофейник с только что сваренным кофе.
— Это придаст вам сил, — сказала она, наливая Грейс чашку. Затем, когда Грейс сделала глоток, Изабелла указала на газету на столе: — В «Скотсмене» напечатали это ужасное сообщение. Несчастный случай. Вчера вечером в Ашер–Холле я видела, как это произошло. Молодой человек упал с галерки.
Грейс чуть не захлебнулась.
— Бедняжка, — сказала она. — И…
— Он умер, — сообщила Изабелла. — Его даже не успели довезти до больницы.
Грейс взглянула на свою хозяйку, держа в руках чашку.
— Он прыгнул? — спросила она.
— Ни у кого нет никаких оснований так считать. — Она сделала паузу. Ей это не приходило в голову. Люди не совершают самоубийство подобным образом. Если кто–то хотел прыгнуть, то он шел на Четвертый мост или на Дин–бридж, если предпочитал землю воде. Мост Дин. Ратвен Тодд написал об этом стихотворение, не так ли? Он сказал, что железные острия ограды моста, «как ни странно, отпугивают самоубийц». Это казалось ему странным, потому что небольшая боль — ничто перед лицом гибели. Да, подумала она. Ратвен Тодд полузабыт, несмотря на его замечательную поэзию. Однажды она сказала, что одна строчка Тодда стоит пятидесяти строчек Мак–Диармида со всей его рисовкой. Однако никто больше не помнит Ратвена Тодда.
Когда Изабелла была школьницей, ей как–то довелось увидеть Мак–Диармида. Она с отцом проходила мимо бара «Милнес» на Ганновер–стрит, и из этого бара вышел поэт вместе с высоким мужчиной запоминающейся внешности, который поздоровался с ее отцом. Отец представил ее обоим, и высокий мужчина учтиво пожал ей руку. Мак–Диармид улыбнулся и кивнул ей; ее поразили его глаза, которые, казалось, излучали пронзительный синий свет. На нем был килт, а к груди он прижимал маленький потрепанный кожаный портфель, словно для того, чтобы защититься от холода.
Отец сказал позже:
— Самый лучший поэт Шотландии и самый многословный поэт Шотландии — вдвоем.
— Кто из них кто? — спросила она. Они читали в школе Бернса, Рамсея и Хенрисона, но ничего современного.
— Мак–Диармид, или Кристофер Грив — это его настоящее имя, — самый многословный. А самый лучший — тот высокий мужчина, Норман Мак–Кейг. Но он никогда не получит должного признания, потому что в наши дни шотландская литература только ноет, стенает и жалуется. — Он сделал паузу, затем спросил: — Ты понимаешь, о чем я говорю?
И Изабелла ответила:
— Нет.
Грейс снова спросила:
— Вы думаете, он прыгнул?
— На самом деле мы не видели, как он перелетел через перила, — ответила Изабелла, складывая газету таким образом, чтобы было удобно решать кроссворд. — Мы видели, как он падает вниз — после того, как он поскользнулся, или что там с ним произошло. Я сказала об этом полиции. Они взяли у меня показания вчера вечером.
— Люди не так уж легко поскальзываются, — пробормотала Грейс.
— Нет, поскальзываются, — возразила Изабелла. — Очень даже поскальзываются. Однажды я прочла о ком–то, кто поскользнулся в свой медовый месяц. Эта пара посетила какой–то водопад в Южной Америке, и новобрачный поскользнулся.
Грейс подняла бровь.
— Одна женщина упала со скалы, — сказала она. — Прямо здесь, в Эдинбурге. Это случилось в ее медовый месяц.
— Ну вот, пожалуйста, — подхватила Изабелла. — Поскользнулась.
— Правда, некоторые думали, что ее подтолкнули, — продолжила Грейс. — Ее муж застраховал ее жизнь за несколько недель до того, как это случилось. Он потребовал, чтобы ему выплатили деньги, но страховая компания отказала.
— Ну что же, иногда бывает и так. Некоторых людей подталкивают. Другие поскальзываются сами. — Изабелла замолчала, воображая ту молодую супружескую пару в Южной Америке: брызги пены от водопада взлетают ввысь, мужчина падает, споткнувшись, в бурлящую белизну, юная новобрачная бежит обратно по дорожке, — и пустота. Ты любишь кого–то, и это делает тебя такой уязвимой: какой–то лишний дюйм к пропасти — и вот уже весь твой мир изменился.
Взяв чашку с кофе, Изабелла удалилась с кухни. Грейс предпочитала работать в одиночестве, а сама она любила решать кроссворды в утренней комнате, выходившей окнами в сад. Этого ритуала она придерживалась вот уже много лет — с тех пор, как вернулась в этот дом. Ее день начинался с кроссворда, затем она просматривала новости, старательно избегая судебных процессов, связанных с непристойностями, которые занимали все больше места на страницах газет. В них с удовольствием обсасывались человеческие слабости и недостатки; трагедии в жизни людей; банальные интрижки актеров и певцов. Разумеется, нужно отдавать себе отчет в человеческих слабостях, потому что они действительно существуют, но смаковать их — с точки зрения Изабеллы, это было все равно что подглядывать в замочную скважину, а потом строить из себя ханжу. И тем не менее, подумала она, разве я сама не читаю эти статьи? Читаю. Я точно такая же плохая. Я не лучше остальных, и меня тоже притягивают эти скандалы. Она печально улыбнулась, заметив заголовок: ПРИХОД ШОКИРОВАН ПОСТУПКОМ СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЯ. Конечно, она это прочтет, как и все, хотя знает, что за этой историей скрывается какая–то трагедия и обстоятельства, способные поколебать чьи угодно душевные устои.
Она передвинула кресло к окну. Был ясный день, и солнце освещало яблони в цвету, посаженные с одной стороны ее обнесенного стеной сада. В этом году они зацвели поздно, и она не была уверена, будут ли летом яблоки. Время от времени эти деревья переставали плодоносить — и вдруг на следующий год были буквально усыпаны маленькими красными яблочками, которые Изабелла собирала, а потом делала чатни[3] или соус по рецептам своей матери.
Ее мать — ее благословенная американская матушка — умерла, когда Изабелле исполнилось одиннадцать, и воспоминания потихоньку стирались. Сливались месяцы и годы, и в памяти Изабеллы лицо, склонявшееся ночью над ее кроватью, когда ей поправляли одеяло, теперь потускнело. Правда, она слышала голос, эхом отдававшийся в мозгу, — этот мягкий выговор южанки, который, по словам ее отца, напоминал ему о мхе на деревьях и о персонажах из пьес Теннесси Уильямса.[4]