Воскресшие боги
Шрифт:
– - И ты до сих пор веришь, Джованни?
– - Как же не верить, когда я видел его, вот как вас теперь вижу?.. И он говорил со мной...
– - О чем?
Джованни закрыл лицо руками.
– - Лучше скажи,-- произнес Леонардо,-- а то будешь думать и мучиться.
– - Нехорошее,-- молвил Бельтраффио и с безнадежною мольбою взглянул на учителя,--ужасное говорил он/ Будто бы все в мире-одна механика, будто бы все'как этот страшный паук, с вертящимися лапами, который он... то есть, нет, не он, а вы -- изобрели...
– - Какой паук? Ах, да, да, помню. Ты видел у меня рисунок военной
– - И еще говорил он,-- продолжал Джованни,-- будто бы то самое, что люди называют Богом, есть вечная сила, которою движется страшный паук, со своими железными, окровавленными лапами, и что ему все равно -- правда или неправда, добро или зло, жизнь или смерть. И нельзя его умолить, потому что он-как математика: дважды два не может быть пять...
– - Ну, хорошо, хорошо. Не мучь себя. Довольно. Я уж знаю...
– - Нет, мессер Леонардо, погодите, вы еще не знаете всего. Вы только послушайте, учитель! Он говорил, что и Христос напрасно пришел -- умер и не воскрес, смертью смерть не победил -- истлел в гробу. И когда он это сказал, я заплакал. Он меня пожалел и стал утешать: не плачь, говорит, мальчик мой бедный, глупенький,-- нет Христа, но есть любовь; великая любовь-дочь великого познания; кто знает все, тот любит все.--Видите, вашими, все вашими словами!
– - Прежде, говорит, была любовь от слабости, чуда и незнания, а теперь -- от силы, истины и познания, ибо змий не солгал: вкусите от древа познания и будете как боги. И после этих слов его я понял, что он -- от дьявола, и проклял его, и он ушел, но сказал, что вернется...
Леонардо слушал с таким любопытством, как будто это был уже не бред больного. Он чувствовал, как взор Джованни, теперь почти спокойный, обличительный, проникает в самую тайную глубину сердца его.
– - И всего страшнее,--прошептал ученик, медленным движением отстраняясь от учителя и глядя на него в упор остановившимся, пронзительным взором,-всего отвратительнее было то, что он улыбался, когда все это мне говорил, улыбался, ну да, да... совсем, как вы теперь... как вы!..
Лицо Джованни вдруг побелело, перекосилось, и, оттолкнув Леонардо, он закричал диким, сумасшедшим криком: -- Ты... ты... oбманул. Притворился... Именем Бога... сгинь, сгинь, пропади, окаянный!..
Учитель встал и молвил, посмотрев на него властным взором:
– - Бог с тобою, Джованни! Я вижу, что, в самом деле, лучше тебе уйти от меня. Помнишь, сказано в Писании: боящийся в любви не совершен. Если бы ты любил меня совершенною любовью, то не боялся бы -- понял бы, что все вто-бред и безумие, что я не такой, как думают люди, что нет у меня двойника, что я, может быть, верую во Христа моего и Спасителя более тех, кто называет меня слугою Антихриста. Прости, Джованни! Господь да сохранит тебя. Не бойся,--двойник Леонардо к тебе уже никогда не вернется...
Голос его дрогнул от бесконечной, безгневной печали, Он встал, чтобы уйти. "Так ли это? Правду ли я ему говорю?" --подумал он и в то же мгновение почувствовал, что, если ложь необходима, чтобы спасти то,-- он готов солгать. Бельтраффио упал на колени, целуя руки учителя.
– - Нет, нет, я не буду!.. Я знаю, что это безумие... Я верю вам... Вот увидите, я прогоню от себя эти страшные мысли... только простите, простите, учитель, не покидайте меня!..
Леонардо взглянул на него с неизъяснимою жалостью и, наклонившись, поцеловал в голову.
– - Ну, смотри же, помни, Джованни,-- ты мне слово дал.
– - А теперь,--прибавил уже обычный спокойным
голосом,-- пойдем скорее вниз. Здесь хол дно. Я больше нe пущу тебя сюда, пока ты совсем не поправишься. Кстати, есть у меня спешная работа: ты мне поможешь.
Он повел его в спальню, рядом с мастерскою, раздул огонь в очаге и, когда пламя затрещало, озаряя комнату золотым светом, сказал, что ему нужно приготовить доску для картины.
Леонардо надеялся, что работа успокоит больного.
Так и случилось. Мало-помалу Джованни увлекся. С видом сосредоточенным, как будто это было самое любопытное и важное дело, помогал учителю пропитывать доску ядовитым раствором для предохранения от червоточин -водкою с двусернистым мышьяком и сулемою.
Потом стали они наводить первый слой паволоки, заделывая пазы и щели алебастром, кипарисовым лаком, мастикою, ровняя шероховатости плоским железным скребком. Дело, как всегда, спорилось, кипело и казалось игрою в руках Леонардо. В то же время давал он советы, учил, как вязать кисти, начиная от самых толстых, жестких, из свиной щетины в свинцовой оправе, кончая самыми тонкими и мягкими, из беличьих волос, вставленных в гусиное перо; или, как для того, чтобы протрава скорее сохла, следует прибавлять к ней венецианской яри с красной железистой охрой.
По комнате распространился приятный, напоминавший о работе, летуче-свежий запах скипидара и мастики. Джованни изо всей силы втирал в доску замшевою тряпочкою горячее льняное масло. Ему сделалось жарко. Озноб совсем прошел.
На минуту остановившись, чтобы перевести дух, с раскрасневшимся лицом, оглянулся на учителя.
– - Ну, ну, скорее, не зевай!
– - торопил Леонардо.-- Простынет, так не впитается.
И, выгнув спину, расставив ноги, плотно сжав губы, ' Джованни с новым усердием продолжал работу.
– - Что, как ты себя чувствуешь?--спросил Леонардо.
– - Хорошо,--ответил Джованни с веселой улыбкой, Собрались и другие ученики в этот теплый, светлый угол громадного кирпичного, покрытого бархатисто-черной сажей, ломбардского очага, откуда приятно было слушать вой ветра и шум дождя. Пришел озябший, но, как всегда, беспечный Андреа Салаино, одноглазый циклоп кузнец, Зороастро да Перетола, Джакопо и Марко д'Оджоне. Лишь Чезаре да Сесто, по обыкновению, не было в их дружеском кружке.
Отложив доску, чтобы дать ей просохнуть, Леонардо показал им лучший способ добывания чистого масла для красок. Принесли большое глиняное блюдо, где отстоявшееся тесто орехов, моченных в шести переменах воды, выделило белый сок, с густым, всплывшим на поверхности, слоем янтарного жира. Взяв хлопчатой бумаги и скрутив из нее длинные косицы, наподобие лампадных светилен, одним концом опустил он их в блюдо, другим -- в жестяную воронку, вставленную в горлышко стеклянного сосуда. Впитываясь в хлопчатую бумагу, масло стекало в сосуд золотисто-прозрачными каплями.