Воскресший, или Полтора года в аду
Шрифт:
— А ты к краешку подползи, погляди-ка.
— Куда еще? — не понял я.
— А вон туда, где огонечек светится.
Я повернул голову — и впрямь, огонек светится. Будто отсвет розовенький такой. Я и пополз. Как ослушаешься своего хранителя подземного? Нельзя! Пополз по грязи, сырости… Ползу, а самого чуть не выворачивает — чего только нету подо мной, ведь не только кровищи по щиколотку, а и помои какие-то вонючие плавают, гноище, кал, дрянь всякая… откуда-то ручьем моча стекает, дышать нечем, руки оскальзываются, колени ободраны все, горят. Еле дополз до отсвета на стене. А там и не стена вовсе, а край иззубренный каменистый, а за краем этим — пропасть, из нее жаром пышет, огнем пылающим, не высунешься, обжигает.
— Никак жарковато стало? — хранитель мой вопрошает. Да как клювом в затылок
Голова чуть вниз не полетела, такой удар был. А как в глазах искры померкли, заглянул я туда, и стало мне холодно, ледяным потом облился. И потому облился, что жарко-то было вовсе не мне, а наверное тем, что внизу парились.
Поначалу видно плоховато было — искры летели, языки пламени в глаза били. А потом присмотрелся: там в круглом таком бассейне или чане сидело человек восемь, сидело в какой-то горящей жидкости. И все они смотрели вверх, на меня. Прямо в глаза пялились. Глядят. И подвывают тихохонько. Зубами скрипят. Руки тянут. А руки у них худющие, полуобгоревшие, скрюченные. Вот тут-то я и вспомнил про ад, который только на картинках видал. Вроде так, но все иначе, по-другому! Никто не вопит, не корчится, не просит пощады. Но до того они напряжены, до того дрожат крупной дрожью — словно бьет их током, что невыносимо и смотреть. В сто крат страшнее, чем если бы они орали да дергались.
— Эй, кто вы там?! — крикнул я им еле слышно. — Кто такие?!
Они лишь пуще прежнего зубами заскрипели… Вот сейчас, когда я, спустя почти два года после всей этой жути, пишу про них, у меня у самого мороз по коже, и бить, как током начинает, лучше не вспоминать… но нет, раз взялся, все опишу! Кто имеет разумение, тот поймет, такие вещи не сочиняют, такие вещи только пережить да испытать на собственной шкуре можно, это не шутки, это все есть — там, откуда я выбрался! Чего там только нет! Но хватит, отвлекся! Пусть мне будет хуже, пусть я сдохну совсем, во второй раз, но я уж все опишу, чтоб знали, чтоб все знали, не по басням всяким и сплетням, а как есть!
— Чего молчите? — кричу им вполшепота. — Что там у вас?! Отзовитесь.
Они дрожат, пялятся, глаза все шире, руки тянут. А огонь уже и меня лижет, вот-вот волосы займутся. Но не могу оторваться, как заколдованный, притягивает что-то: и жаль их донельзя, и любопытно, и жуть берет. Про все позабыл.
— Живые вы хоть или нет?! — кричу им, отупел со всем. — Эй, чего молчите-то?! — А сам совсем не соображаю, откуда тут живые возьмутся, тут все дохляки, одна видимость. Но снова зову: — Откликнитесь!
И тут один из них, что посередке сидел, в самом пламени, разом как-то вытянулся на длиннющих тонких ножищах, клацнул зубами, так, что осколки посыпались, и ручища у него стала словно резиновая, взметнулась до самого края пропасти, где я лежал, и за горло хвать! Мертвой хваткой! Я упирался, цеплялся руками, ногами, я готов был захлебнуться во всем этом дерьме вонючем, только бы не туда, не вниз. А рука тянула, сжимала горло все сильней, так, что и в глазах потемнело… Хранитель мой втихаря за спиной хихикал, сопел, чавкал, радовался, крылышками скрежетал, гад! А я упирался, держался… да только еще одна ручища вытянулась, ухватила прямо за ноздрю костлявым ледяным пальцем, рванула. Мне бы о чем другом думать, а меня теперь горячим потом прошибло, сердце забилось бешено. Почему руки-то у них ледяные, ведь в пламени сидят?! Не успел ничего додумать, содрали они меня с края, полетел я вниз, обдирая о камни кожу, ломая кости. Упал на адскую эту жаровню, горю весь, пылаю, рву на себе волосы, кожу, боль лютая. А они недолго сидели кружком, да зубами клацали, да дрожали, да слюни роняли — всего секунды три-четыре. А потом разом и набросились на меня — все! И началось пиршество кровавое, начался праздничек. И натерпелся же я, пока они не обглодали меня начисто, до костей. Сам вижу, бред, быть не может, одни кости белеют, как же я жив, как же вижу, как же слышу, как боль адскую чувствую?! Все привыкнуть не мог. А пламя бушует, жжет. Наверху «ангел» хохочет, остановиться не может. А эти сволочи уже друг на друга понабрасывались, друг друга грызут, только хруст стоит да лязг, рык да хрип. И ни слова! Как нелюди!
А хранитель сверху:
— Сам таким будешь, погоди
И до того озверел я, что в самую гущу схватки ринулся, сам их подряд, без разбору грызть, кусать, рвать пальцами-костями начал. И боль куда-то подевалась, и страх пропал, только злоба лютая, ненависть, ярость! Рву зубами мертвечину эту, рву и глотаю, рву и глотаю. И с каждым куском чую, как голод наваливается все сильней, терзает, не дает остановиться — ведь я сколько не ел, сколько не подкреплялся. Вот и накатило разом, вот и дорвался до мясца!
Примечание консультанта. Вне всяких сомнений, человек за порогом жизни не может испытывать чувства голода, он переходит в нематериальное состояние, потребность подкреплять себя пищей и водой полностью отпадает. Здесь сходятся во мнении не только наши исследователи, но и иностранные ученые, имеющие огромный статистический материал. Известный специалист Раймонд Моуди даже не останавливается на данном моменте. И потому мы должны полностью отмести предположения о фактологической базе описываемого события. Скорее всего, поводом для данного переживания-воспоминания послужило какое-то яркое предсмертное событие в жизни автора записок. Та искренность и правдивость, с которыми он повествует обо всем, не должны нас вводить в заблуждение, иногда человек бывает абсолютно убежден в подлинности событий, которые происходили с нам во сне или в бреду — даже пресловутые «детекторы лжи» показывают у таких испытуемых правдивость показаний. Но это ни о чем еще не говорит. Факты. Только факты должны лежать в основе любых исследований.
Сейчас меня самого выворачивает наизнанку, когда вспомню. А тогда я рвал зубами эту ледяную трупную падаль, я давился спекшейся черной кровью, мелкими раздробленными костями, глазные яблоки лопались в моих челюстях и текли вниз по костяному подбородку. Я просто озверел! Но чем больше я пожирал плоти этих дрожащих мертвецов, тем больше мяса нарастало на моих костях, тем скорее я креп, набирался сил. И уже все отступало куда-то вдаль, в сторону, все эти понятия о человечности, любви к ближнему, уважении, добропорядочности, даже элементарной брезгливости — все улетучилось. Это был настоящий, подлинный ад. И в нем царили свои порядки! Кто мне не верит, у того будет возможность убедиться в моей правоте, когда он сам попадет Туда, когда он пройдет через все эти круги!
Мне плевать на всяких консультантов и специалистов. Мы беседовали тысячу раз, сотни часов проболтали — им не удалось меня ни разу подловить. А как им хотелось меня уличить! Если мне доведется сдохнуть еще раз, я уж не испущу последнего вздоха, пока не прихвачу с собой в адскую пропасть кого-нибудь их этих умников, я их зубами уволоку туда, я вцеплюсь в них мертвой хваткой, я продам душу дьяволу, пойду на все, но я докажу этим деятелям, что я не вру ни единым словом. Наоборот, как я ни стараюсь, как ни грызу ручку шариковую, как ни сжимаю виски, я не могу описать все так ярко и страшно, так точно, образно, как все это было на самом деле! Не дано! Ну и пусть! Все равно каждый хоть что-нибудь поймет… А тогда и по второму разу подыхать не жалко. И не верьте никому — таких галлюцинаций не бывает, а в книжонках все врут, дескать, тоннели, переходы, свет в конце… Я б этого Моуди взял бы за шкирку, да в жаровню рожей — получай, паскуда, тоннель! будешь знать, как мозги пудрить! получай!!! Ну ладно, хватит обо всех этих маменьких сынках, которые дальше белого света носа не совали. Не для них пишу. Пусть из десяти тысяч один найдется лишь, которому дано познать правду, так и для него одного буду писать, буду вспоминать все, как бы жутко мне от этих воспоминаний ни было.
Если кто видал, как грызутся сцепившиеся насмерть некормленые по две недели боевые псы, пусть раз в десять в своем воображении усилит ярость, злобность, остервенение грызущихся — тогда он увидит, что творилось в пылающем чане. Теперь я понимаю, почему они так дрожали. Они дрожали от страшного напряжения перед этой грызней, перед этой схваткой. А что чувствовал каждый, не передать. Попробуйте, вырвите себе из руки клещами клок мяса и суньте рану в огонь, в языки пламени — вы и сами остервенеете! Мне тогда казалось, что ничего более дикого и быть не может. Как я был наивен…