Восьмая личность
Шрифт:
– Например?
– Например, спрыгнуть с утеса. При ударе о воду я бы свернула себе шею. И плавала бы там по кругу. Как мусор, который не выбросил ребенок, игравший в песочном замке. Я бы медленно дрейфовала. И билась бы головой об острые камни, пока…
Она делает паузу.
– …пока какой-нибудь бедняга, выгуливающий собаку, не нашел бы меня. Если бы это была женщина, она дико завопила бы, увидев, как я плаваю лицом вниз. Мои волосы были бы запачканы кровью. Она бы тут же позвонила в службу спасения. Меня бы унесли
Она откашливается.
– Есть еще лодка, – продолжает она. – Я представляю, что села на мель. Не могу плыть. Через какое-то время я умираю от обезвоживания, кружащие в небе чайки пикируют вниз и выклевывают мне глаза. Медленная и мучительная смерть. Или оказаться старой и одинокой на маяке, как у Вирджинии Вульф. Там нет ничего, кроме моих мыслей, которые топят меня в отчаянии. Постепенно мои волосы седеют от безумия.
– Опять это слово, – говорю я, – «безумие».
Она опускает глаза долу.
Одну стопу поворачивает внутрь.
– В Арчуэе, – говорит она, – есть мост. Он недалеко от моего дома.
Я киваю. Я знаю этот Мост прыгунов. И знаю, что поздними вечерами там совершается множество самоубийств.
– Я иногда хожу туда, – говорит она, – когда мне грустно. Смотрю на движение внизу.
– И думаешь о том, чтобы спрыгнуть?
– Иногда…
Она замолкает, не договорив.
Я жду.
– Я пытаюсь представить, что думала моя мама, прежде чем бросилась под поезд.
Я киваю.
Она залезает в свою сумку, достает «Зиппо» и пачку «Лаки страйк». Озадаченно глядит на них.
– Вообще-то здесь не курят.
Она мрачно смотрит на меня и убирает пачку обратно в сумку.
– Что ты представляешь? – спрашиваю я.
– Как ей было страшно и одиноко, наверное. С каким удовольствием я перерезала бы глотку своему отцу.
Я снимаю ногу с ноги и ставлю обе ступни на пол.
– Это твоя ярость, – говорю я. – Судя по анкетам, в твоей семье были случаи насилия. Твой отец все контролировал и был непредсказуем. Тиран, одним словом.
Она кивает.
– Это так. По отношению к нам обеим, – говорит она, – ко мне и моей матери, а потом – к Анне.
Ее глаза увлажняются, она отводит взгляд.
– Ты можешь чуть больше рассказать о своей матери? – спрашиваю я.
– Я злюсь на нее за то, что она убила себя и оставила меня с ним. С его жестокостью. Часть меня думает, что в этом моя вина.
– Ты была ребенком, – мягко говорю я. – Такое было не в твоей власти.
– Власти? Фу! – Она закатывает глаза. – Ни у кого из нас не было власти. Только у него. Вся власть была у него.
– Иногда, когда мы чувствуем бессилие, мы направляем боль на себя, – говорю я. – Вера в то, что ты виновата, отбивает у тебя желание посмотреть в глаза правде о страданиях твоей матери. О том, в каком отчаянии она жила.
Она берет бумажную салфетку и осторожно вытирает под глазами.
Пауза.
– Иногда
Я подаюсь вперед.
Она откидывается на спинку.
– Я режу себя. Это помогает.
– Как часто? – спрашиваю я.
Она пожимает плечами, тянется к стакану с водой. Делает глоток.
Я наблюдаю, как она ставит стакан на место, и мысленно помечаю себе, что доверие появляется. На нашем первом сеансе она не смогла пересилить себя и попросить воды. Была слишком смущена. А может, сегодня здесь кто-то другой?
Она откашливается.
– Как часто? – повторяю я.
– Когда слишком много… ну, вы понимаете… наваливается.
– В каком месте?
– Задняя часть ног. Бедра.
Она предпринимает попытку прикоснуться к левой ноге под коленкой. Изящно изгибается. Это момент, когда сознание и тело действуют синхронно. Тело ведет счет и помнит о причиненном ранее вреде.
– Нам надо найти альтернативные способы самоуспокоения, – говорю я, – чтобы изгонять гнев. А не впускать.
Ее ступни начинают подрагивать. Она смотрит вниз и говорит нерешительно:
– Конечно, как скажете. Только объясните, что надо делать.
Я мысленно задерживаюсь на ее словах. Она отдает мне власть. Мой контрперенос указывает на то, что она слишком легко отдает власть и контроль. Интересно, думаю я, это касается исключительно мужчин? Или и женщин тоже? Может, ее различные идентичности имеют разные взгляды на власть? Я ежусь от резкого осознания того, что Алекса способна трансформироваться, переключаться и менять облик, превращаясь в человека, совершенно отличного от того, кем я считаю ее. И я задаюсь вопросом, у какой из личностей сейчас находится контроль.
Она выпрямляется и проводит ладонями по обтянутым джинсами бедрам.
– Мне следовало бы остановить Эллу, когда она украла куртку, – говорит она.
Я обращаю внимание на резкую смену темы. На переключение на другие события. Алекса сейчас возвращается к первой части сеанса.
– Тирания «следовало бы» и «должна», – говорю я.
– В каком смысле?
– Пользы от деспотичных выволочек самой себе нет. Гораздо более эффективно – поразмышлять над решением, которое ты приняла в тот момент. Тогда у нас больше вероятности извлечь из него урок.
– Ясно. Ну, в следующий раз я вмешаюсь. Сейчас я поступила неправильно. Я была беспечной.
– Ты хочешь наказать саму себя? – говорю я.
– Вероятно.
Молчание.
– Вполне возможно, что часть тебя верит в то, что ты заслуживаешь наказания, – говорю я. – Ты слышишь голос, который велит причинить вред самой себе? Порезать ноги?
Она опять смотрит на картину маслом и кивает. В уголках ее глаз блестят слезы.
– Полагаю, есть и другой голос, который уговаривает тебя не делать этого, – говорю я, – он полная противоположность.