Восьмой дневник
Шрифт:
хоть я и пил безбожно много,
но пил – во здравие добра.
Трезвонит утренний будильник,
у дня – забот густой пунктир,
духовно-умственный светильник
вальяжно шаркает в сортир.
Душе моей страшней всего
в речах людей хмельных,
что все не любят никого
и каждый – остальных.
Брехню брехали брехуны,
а власть захватывали
в итоге правят паханы
и приблатнённые придурки.
Сейчас, живя уже в халате,
я часто думаю о том,
на что я жизнь мою растратил
и чем я сделаюсь потом.
Сколько б мы о народе ни спорили,
чутче всех реагирует нос:
выход масс на арену истории
очень явственный запах принёс.
Легко скользит луна по глади вод,
ни звука не тревожит тишь рассветную;
похоже, наш пастух и кукловод
опять затеял пакость несусветную.
Забавы мне уже не по плечу,
природа гасит нас весьма искусно;
я праведную жизнь теперь влачу,
что стыдно, унизительно и грустно.
Мы все полны мотивов низких,
себя любимого любя,
но дивно мне, что страх за близких
сильнее страха за себя.
В российском сумрачном пейзаже
такая всем досталась доля,
такие ходят персонажи,
что жалко – умер Гоголь Коля.
На склоне лет нельзя резвиться –
ни в пиджаке, ни в неглиже:
душа ещё поёт, как птица,
но кости – ломкие уже.
Осудительность мне ненавистна,
но тайком и неслышно вполне
простодушие здравого смысла
непрестанно клокочет во мне.
Люблю я пышущий задор,
душевной лихости момент,
а что несут полнейший вздор –
пустой и низкий аргумент.
Философ я куда как небольшой,
однако же людей встречал я многих
и думаю, что Бог снабдил душой
не каждого из мыслящих двуногих.
Дурацким страхом я томлюсь:
во время даже похорон
речей высоких я боюсь –
а что как пукнет Цицерон?
Во мне и дух высоких истин
послабже веяний иных,
гораздо гуще дух корысти
и пламя радостей земных.
Душа моя устала сострадать,
удачливости ей милей картина,
и рад я, когда льётся благодать
на голову случайного кретина.
Боюсь я более всего
лиц угнетённых и униженных:
не уцелело б ничего
от лютой ярости обиженных.
Целителен стихов моих настрой –
читатели со мной не раз делились:
у них даже анализы порой
весьма заметно лучше становились.
Хотя роскошен и огромен
разнообразный Божий мир,
но он жесток, обманчив, тёмен
и полон гиблых чёрных дыр.
У старости несложные приметы –
советовать охота старикам,
и сидя на корриде, мы советы
даём и матадорам, и быкам.
Я не мыслитель, а простак,
однако зоркий наблюдатель:
порой грехи прекрасны так,
что их одобрил бы Создатель.
Глотками чтения и хмеля
я тьму в душе моей лечу,
и видеть свет в конце тоннеля
ещё покуда не хочу.
Забавный у меня сложился нрав,
я спорю, ощущая удивление:
чем больше понимаю, что неправ,
тем большее во мне одушевление.
Когда нелюди, нечисть и нежить
торжествуют повсюду вокруг,
надо холить, лелеять и нежить
свой семейный и дружеский круг.
Сказал однажды Авиценна,
о чём-то думая своём:
что в нас действительно бесценно,
то мы задаром раздаём.
С утра грустит во мне душа,
на то имея основание:
ведь жизнь, конечно, хороша,
но тяжело существование.
В дождливое время я думал не раз –
и пусть мои мысли нелепы, –
что это ушедшие плачут о нас,
насколько темны мы и слепы.
Царит повсюду гнусный беспредел,
и я вокруг поглядываю мрачно:
Бог вылепить как лучше нас хотел,
мы просто изваялись неудачно.
Когда завершится обряд поминальный
и плотский мой облик забудется мигом,
останется дух мой, святой и охальный,
бесхозно гулять по написанным книгам.
Пускай здоровье губим,
но пьём в полночный час
за тех, кого мы любим,
и тех, кто любит нас.
Конечно, утро мудренее,
чем вечер в неге и нирване,