Восьмой дневник

Губерман Игорь Миронович

* * *

Забавно мне крутое вороньё,

которое политику вершит:

когда твоя профессия – враньё,

дерьмо сочится прямо из души.

* * *

Подобно всем, я жил бегом,

как будто рвался на вокзал,

и всё, что делалось кругом,

я очень поздно осознал.

* * *

Со страхом вижу я грядущее:

мир дышит хрипло и неровно,

остервенение растущее

не может кончиться

бескровно.

* * *

Видно, это свыше так решили,

ибо парадокс весьма наглядный:

чтобы делать глупости большие,

нужно ум иметь незаурядный.

* * *

Земное благоденствие вкушая,

клубится человеков толчея,

все заповеди Божьи нарушая,

но искренне хвалу Ему поя.

* * *

Мы все – особенно под мухой –

о смерти любим чушь нести,

кокетничая со старухой,

пока она ещё в пути.

* * *

Чуть выпьешь – и приятно едет крыша,

к заветным обращаюсь я мечтам:

ужели не найдётся где-то ниша,

чтоб маленький мой бюст пылился там?

* * *

Со многими дружа, я никого

не звал пускаться в подвиги отважные,

поскольку все они до одного

герои очень были бы неважные.

* * *

Я старился, нисколько не взрослея, –

ни ум не обострялся мой, ни бдительность,

что стыдно и позорно для еврея,

которому пристойна рассудительность.

* * *

Сменилось легковесное порхание

тяжёлой стариковской хромотой,

храню я только лёгкое дыхание,

с упрямой изъясняясь прямотой.

* * *

Одно из, по-моему, главных

земных достижений моих –

сейчас уже мало мне равных

в искусстве разлить на троих.

* * *

Немало проживя ночей и дней,

на лире я рассеянно бряцал,

и сроду я никчемности моей

не отрицал.

* * *

Люблю я память лет наивных,

эпоху клёкота петушьего,

когда ко мне от девок дивных

лилось обильно равнодушие.

* * *

Я часто думаю о смерти,

поскольку жизнь весьма ценю,

а смерть означена в десерте

земного нашего меню.

* * *

Не зря стучит моя клавиатура,

настанет час, неведомо какой,

и тихая чувствительная дура

заплачет над какой-нибудь строкой.

* * *

Печально покрутившись так и сяк,

я вижу сквозь магический кристалл,

что мой родник не полностью иссяк,

однако

быть фонтаном перестал.

* * *

Настолько много мыльных пузырей

надули мы надеждами своими,

что где-то, очевидно, есть еврей,

который наши души лечит ими.

* * *

И вот я до чего за целый день

додумался своим умом невежды:

смирение и кротость – просто лень,

одетая в удобные одежды.

* * *

Читаю предпочтительно о древности

и в этом увлечении не каюсь;

от мерзких дуновений современности

я кашляю, чихаю и сморкаюсь.

* * *

Сболтнёшь по пьяни глупость ненароком –

смеются собутыльники над ней,

а утром просыпаешься пророком:

реальность оказалась не умней.

* * *

Я зэкам в лагере прошения

писал о пересмотре дел,

к литературе отношения

мой труд нисколько не имел.

Но я был счастлив.

* * *

В державе, где централен мавзолей, –

апатия, усталость, безразличие;

Россия нынче спит, и снится ей

недавнее зловещее величие.

* * *

Двух устремлений постоянство

хранит в себе людское племя:

страсть к одолению пространства

и страсть к покою в то же время.

* * *

Есть нечто – пока без названия,

но жжёт не слабее огня:

изжога от сока познания

весьма изнуряет меня.

* * *

Нисколько я не склонен к упованию,

что чем-то я иной меж божьих тварей,

однако к моему существованию

история – всего лишь комментарий.

* * *

Что осталось от разных возможностей?

Я уже не расстанусь с бумагой,

избегать буду жизненных сложностей

и беспечным не стану бродягой.

* * *

Всё мерзкое, больное и гнилое,

что было, ощущалось и текло, –

когда перемещается в былое,

то помнится душевно и тепло.

* * *

Пришёл я к горестному мнению

от наблюдений долгих лет:

вся сволочь склонна к единению,

а все порядочные – нет.

* * *

Мной выпито не больше, чем воспето,

скорее даже меньше, если честно,

однако длится жизнь, и неизвестно,

сколь часто она будет подогрета.

* * *

Судить народы я не призван,

хоть вижу мир почти что весь:

идеализм с идиотизмом –