Восьмой дневник
Шрифт:
а это обидно и скучно.
Когда струящийся ислам
затопит мир, как половодье,
то всем сегодняшним ослам
накинут сёдла и поводья.
Я людей неохотно прощаю –
удивительный старческий грех,
но на небе зато – обещаю,
что ходатаем буду за всех.
По миру теплится медлительно
вражда народов и племён,
и миру очень удивительно,
что
Приблизившись к таинственному краю,
храним покуда промыслом Господним,
я тихо сам с собой в снежки играю
запомнившимся снегом прошлогодним.
Приятно думать, что еврейство
и всё, что в мире есть еврейского, –
сосредоточие злодейства
и хитроумия злодейского.
Не надо глубоко в себе копаться,
отыскивая сумерек явление:
люблю я засыпать, а просыпаться
теперь уже люблю гораздо менее.
Куда чуть зорче ни взгляни,
одна и та же вьётся нить:
толпа всегда кричит: «Распни!» –
чтобы потом обожествить.
Любимый у Творца эксперимент –
менять земной истории течение,
а лучший в этих играх инструмент –
общественное умопомрачение.
Сейчас любая залепуха,
поскольку смутные года,
летит в распахнутое ухо
и застревает навсегда.
Я близко знаю этих двух,
я предан им до гроба,
но если слились быт и дух,
то мучаются оба.
Жить на свете я очень люблю,
но не шляюсь по скользким эльбрусам,
ибо дома здоровье гублю
с удовольствием я и со вкусом.
И зову, и жалею, и плачу,
понимая, что кличу напрасно
ту недолгую в жизни удачу,
когда всё было просто и ясно.
Нас вечно искушает невозможное,
несбыточное манит наши души;
пускай недостижимое и ложное,
но чтоб высокий зов ломился в уши.
Я стал писать печальнее, но тоньше,
настала философская пора,
и если проживу немного дольше,
то вылеплю шедевров до хера.
Как ни живёшь, а в результате,
когда, по сути, песня спета, –
на что я жизнь мою потратил?
И нету связного ответа.
Скит, затвор, берлога, келья –
я сюда хотел давно,
есть запас еды и зелья,
книги,
Удачная случилась колея,
в которую забрёл гулящий дух,
и деньги зарабатываю я,
себя же самого читая вслух.
Желанием лишить себя корней,
упрочившись во времени-пространстве,
заметно отличается еврей,
который выживает в чужестранстве.
Ещё живу, отбрасывая тень,
и я её достойно наградил:
она одна выходит за плетень,
которым я себя огородил.
Тупая поступь непреложности
слышна во времени текущем,
и умственной не надо сложности,
чтоб догадаться о грядущем.
В России что-то с почвой не в порядке –
я веру в молодёжь не хороню,
но овощи растут на этой грядке,
заметно загнивая на корню.
Увы, но нам понять, чего мы стоили
и было в нашем веке что почём,
возможно лишь из будущей истории,
которую не мы уже прочтём.
За качеством любовного безумства
следить, покуда молод, надо в оба:
на свете много чёрного угрюмства
от недоёба.
Пускай меня оспорят люди,
но зло с добром – одна компания:
зло благотворно, зло нас будит
и лечит нас от засыпания.
Такая близость с вольным небом,
такой загадочный удел –
когда бы я евреем не был,
то я б цыганом быть хотел.
Одна беда с житьём благополучным,
к нему если поближе присмотреться:
оно так быстро делается скучным,
что хочется какого-нибудь перца.
Пока бурлят и льются споры
и все азартно верещат,
устои, сваи и опоры
скрипят, и гнутся, и трещат.
Мы видим с гордым любованием,
как неразрывно с сексом связаны:
даже самим существованием
мы ебле прадедов обязаны.
На слякотный отрезок мироздания
цедили фонари унылый свет;
я плёлся с неудачного свидания,
уверенный, что счастья в жизни нет.
Когда наступит мой черёд,
я вспомню только всё хорошее;
«Он даже после смерти врёт», –
заметит ангел огорошенно.