Восьмой дневник
Шрифт:
и склонный жить благополучно.
Усохла трахалка, иссякла сочинилка,
соображалка стала уставать –
но живы мы. А в будущем училка
нас будет сквозь очки преподавать.
Одна мечта всё жарче и светлей,
одну надежду люди не утратили:
что волки превратятся в журавлей
и клином улетят к ебене матери.
У слова – изобилие значений,
и
храни меня, Господь, от поучений,
которыми богаты старики.
С утра негромкие шумы
слышны внутри квартир,
где просвещённые умы
ведут себя в сортир.
Я жил усердно и отважно,
живые чувства ощущал
и познавательную жажду
легко с любовной совмещал.
Я общаюсь мало с населением –
изредка, случайно, понемногу,
ибо по общению томлением
вовсе не страдаю, слава богу.
Это странное время – старение,
предисловие расставания;
изнутри раньше плыло горение,
а теперь – лишь тепло остывания.
Многозначно глухое молчание
и богато немым содержанием,
и весомей оно, чем журчание
устной речи с её недержанием.
Вчера я на могиле брата
вдруг понял очень ощутимо,
что нет у времени возврата
и всё течёт необратимо.
Живу я не спеша, хожу пешком,
и вижу я – забавно мне и странно:
верблюды сквозь игольное ушко
повсюду пролезают невозбранно.
В руках кого сегодня палка,
кто где сегодня на коне?
Жизнь коротка, и тратить жалко
её на мысли о говне.
Забавно, что в духовные колодцы,
откуда брызги золотом сияли,
уже отраву льют не инородцы,
а гадят коренные россияне.
Хотел сегодня про любовь я
вновь написать чего-нибудь,
но мудрости богиня Софья
шепнула мне: «Уже забудь».
Украсил бы венок лавровый
черты лица мои суровые,
но, к сожаленью, вкус херовый
у присуждающих лавровые.
Не тратя свои нервы на действительность,
душевным наслаждаюсь я спокойствием;
моя вялотекущая мыслительность
нисколько не мешает удовольствиям.
Господь, сотворивший закат и рассвет,
являет большое художество:
в России евреев почти
а видно – великое множество.
В жизни этой, чувствами обильной,
после целодневной суеты
ясно вижу холмик мой могильный
и в бутылке – жухлые цветы.
Недаром так тоскливо я пишу,
что старость – это сумерки кромешные:
теперь уже я с лёгкостью гашу
кипящие во мне порывы грешные.
Сталь закаляется в огне,
а мы живём, отлично зная,
что есть закалка и в говне,
но сталь тогда уже иная.
Сложился нынче день удачный:
сочилась чушь из-под пера,
и на душе лоскут наждачный
шершав поменьше, чем с утра.
Давно я срок тяну земной,
а время льётся.
Охрана памятников мной
вот-вот займётся.
Въезжая на российские просторы,
я сразу же держусь настороже,
какие-то дежурные приборы
во мне теперь пожизненно уже.
Ох, непрерывность похорон
хотел бы я притормозить;
уж очень часто стал Харон
моих друзей перевозить.
Я много поездил по нашей планете,
и всюду меня красота волновала:
такие пейзажи бывают на свете,
что сколько ни выпьешь, а кажется мало.
Люблю я современников моих –
и доблестны, и мыслят увлечённо;
волна свободы плещется об них
и тут же утекает огорчённо.
В большом учёном диспуте едва ли
я б выглядел уместно и прилично:
забыл я всё, что мне преподавали,
а всё, что знаю, – не академично.
Живу бесцельно я и праздно,
а мир бурлит за стенкой рядом,
но жизнь занятнее гораздо,
если смотреть сторонним взглядом.
Кто был никем, но кем-то стал,
дорогу выбив рукопашно,
он быть собой не перестал –
вот это страшно.
Ехать хоть куда без рассуждения
я храню готовность удалую:
я коплю в дороге наблюдения,
чтобы после врать напропалую.
В гуще властной челяди
под любым правлением
пробляди и нелюди
делятся делением.
Никаких у меня уже дел,
ни трудов, ни долгов, ни забот,