Восьмой дневник
Шрифт:
Идея, зовущая жить воедино, –
как вирус невидимый, всех поражает,
и умные пляшут под дудку кретина,
который идею полней выражает.
Я думаю об участи Европы,
и грустная мне видится картина:
повсюду нарастают сучьи тропы
и гибельная ткётся паутина.
На старости пришло благополучие,
живу я в обеспеченности даже;
Ты, Господи,
и я – клянусь – прощу Тебя тогда же.
Печально тем ещё старение,
что мучит острый зуд сомнений:
несут нам годы несварение
текущих в мире изменений.
Думаю спокойно и рассеянно,
что в культурном слое нашем тонком
много зла зарыто и посеяно –
всё оно достанется потомкам.
Течёт незримо времени река,
оглядываюсь я, плывя по ней:
величие видней издалека,
убожество и мрак – ещё видней.
Много лет уже живу на свободе,
замечая ненароком попутно,
что свобода нашей рабской природе –
утомительна и неуютна.
Весьма была бы жизнь прекрасна,
когда бы не была напрасна.
Поставь муляж, создай мираж,
согрей настрой и атмосферу –
и мы почувствуем кураж,
одушевление и веру.
Про Еву и Адама помнить вечно
Творец нас очень строго обязал,
простив за это нам чистосердечно,
что мы произошли от обезьян.
Любой, кто хоть на капельку умён, –
пускай он даже фраер или лох –
найдёт между сверкающих имён
обилие искрящихся, но блох.
Мы корчим умное лицо,
надеждой мучаясь тупой
вернуть яичницу в яйцо
с белком, желтком и скорлупой.
Загадочно душевное упорство
и непоколебимость постоянства
у свято соблюдающих покорство
насельников российского пространства.
Художник, не твори шедевры –
побереги коллегам нервы.
Свихнутый, чокнутый, сильно с приветом,
явно блаженный с поехавшей крышей
часто лучится загадочным светом –
духом, ниспосланным свыше.
Увы, вовеки не постичь нам
затей неведомого автора:
то, что сегодня фантастично,
уже обыденное завтра.
Возможно, эти домыслы нечисты,
но если есть на свете справедливость,
то все энтузиасты-активисты
окажутся в аду за суетливость.
Да, было – я убить готов бывал,
но это мне природой не дано,
поэтому люблю смотреть кино,
где гадов поражают наповал.
Я спокойно закрою глаза
и земные сниму с себя вожжи:
всё, что мог, я уже рассказал,
мир иной опишу я чуть позже.
Есть жизни, чей удел – безбедно течь,
в них бурь и боли – полное отсутствие;
я к тем, кого Господь решил беречь,
испытываю жалость и сочувствие.
Время летит с нарастающим свистом,
тают года на планете отпетой;
я по ошибке слыву оптимистом –
и не перечу я глупости этой.
Плывя по модной общей речке,
крутой духовностью повиты,
благоговейно держат свечки
убийцы, воры и бандиты.
Свои дела и дни перебирая,
готовясь к неприятностям заранее,
решил собраться с мыслями вчера я,
но мысли не явились на собрание.
Холодно зимой, а летом жарко,
осень и весна – для настроения,
и хранит Господь нас, только жалко –
малый срок у нашего хранения.
Я жил безоблачно в стране,
где был я неродной,
но непонятно было мне,
как мерзко ей со мной.
Уже я давно не спешу никуда –
за это я старость люблю,
а редкие мысли о пользе труда
я в рюмке злорадно топлю.
Сполна мне достаточны дом и семья,
и, душу в покое купая,
в общественной жизни участвую я,
лишь разве еду покупая.
Что не поэт – легко признаться,
ребёнку ясно – не философ;
но кто же я? Таких вопросов
опасно в старости касаться.
Спиртного маленький глоток
и перекур вослед короткий
родят мыслительный поток,
а в нём возможны самородки.
Бурлил, кипел, перекипел,
вошёл в пространство пожилое –
однако жил, однако пел
и трогал женщин за живое.
Я к человеческому роду
принадлежу, наш дом – тюрьма,
и дарят полную свободу
нам только посох и сума.