Восьмой дневник
Шрифт:
Я смотрю спокойно и рассеянно:
Бог опять людей за что-то судит,
и вражда умело так посеяна,
что уже спасения не будет.
Я много мыслей своровал –
они повсюду есть,
уже битком набит подвал,
но лень за ними лезть.
Течёт за поколеньем поколение,
творя молитвословное холуйство,
а Бог не отвергает поклонение,
но втайне обожает богохульство.
Я
ничуть потом об этом не жалею,
и видывал такие помещения,
что дай бог это каждому еврею.
Денег вид и шелестение
так таланты манит в гости,
что рождает запустение
в башнях из слоновой кости.
Не имея к Богу доступа
и ввиду Его отсутствия,
крайне глупо ждать от Господа
милосердного сочувствия.
Иллюзией свободы озарён,
готов я был к любому приключению,
однако же судьбой приговорён
к пожизненному умозаключению.
Сеять разумное, доброе, вечное
право от Бога дано
только тому, кто в лукошко сердечное
чистое всыпал зерно.
Мной тихо правит чьё-то мановение,
а я в себе лишь писаря ношу,
и часто я не знаю за мгновение,
о чём сейчас и что я напишу.
Вместе со стадами кочевали
предки-пастухи по дикой Азии;
думали сказители едва ли,
что сольются Книгой их фантазии.
Фанфары, трубы и литавры
звучат в особенности звонко,
когда увенчивают лавры
всем очевидного подонка.
Судьба мне подарила долгий вечер,
и я живу – неспешно и теплично;
мне говорят сочувственно при встрече,
что я – тьфу-тьфу – и выгляжу отлично.
Имея жизнечувствие здоровое,
ничуть я не нуждаюсь в алкоголе,
но мироощущение херовое
томит, и выпиваешь поневоле.
Идея общего деяния
с единым пламенным мотивом
полна большого обаяния,
но мерзко пахнет коллективом.
В земной недолгой круговерти,
куда ни ступят наши ноги,
мы все идём навстречу смерти.
И веселимся по дороге.
Нынче Еву яблоком не купишь,
много выше девичий полёт:
вежливая молча сложит кукиш,
а простушка – на хуй вас пошлёт.
Нам
нет ни морозов, ни врага,
но вдоволь есть еды и пойла,
а также – конские бега.
Судьба ничуть не поломала
хребет устройства моего:
для счастья нужно очень мало –
способность чувствовать его.
Почвы под ногой не достигая,
в поисках опоры и оплота
мы глядим, надежды возлагая,
на любое встречное болото.
Приемлю я незамедлительно
спор по любому пустяку,
поскольку мыслям погубительно
вариться в собственном соку.
Приснились ветхие ступени,
а я – у зала на виду,
и как бы я ещё на сцене,
но я уже по ним иду.
Я вижу по себе и по друзьям,
а также – наблюдая население:
мы все произошли от обезьян,
особенно – общественное мнение.
Без никаких с эпохой трений
я сочинял и рифмовал,
а срам литературных премий
меня досадно миновал.
Останешься с собой наедине,
чуть выпьешь, и возникнет ощущение,
что именно сюда сейчас ко мне
от Бога вдруг поступит сообщение.
Поезд меня мчит, а за окошком
вновь пейзаж России распластался;
я к её ошибкам и оплошкам
чудо отношу, что жив остался.
Надеюсь я, прочтут меня потомки,
душевный умягчая неуют,
а после расстегнут они котомки,
достанут харч и выпивку нальют.
На мир уже по-старчески гляжу:
жесток, несправедлив, необъясним,
но я его прекрасным нахожу,
и жалко расставаться скоро с ним.
Нынче думаю чаще и чаще
с острым чувством гуляки гулящего:
человек, никуда не спешащий,
несравненно умнее спешащего.
Сказать могу вполне определённо,
что чувствами ничуть не обделён я
и часто ощущаю чисто зрительно,
насколько чья-то сущность омерзительна.
В российской истории наша страница –
музей небывалого в мире размаха,
где с лёгкостью может любой убедиться,
как пагубны следствия долгого страха.
Забавен, хоть и кажется обидным,
один из хитрых Божьих наворотов: