Восьмой дневник
Шрифт:
Мне наблюдать забавно это
как изъявление судьбы:
повсюду битвы тьмы и света,
и тьма густеет от борьбы.
А душа, летя за облака
и земной истерзанная болью,
всё-таки грустит наверняка
по земному пьяному застолью.
Состарясь, я живу весьма осмысленно
и время проживаю не впустую,
поскольку я записываю письменно
своих переживаний муть пустую.
Как
мелкие земные головастики,
но в Его великие скрижали
многое закралось из фантастики.
Я сижу, почти не слыша
рядом разговора:
прохудилась, видно, крыша
и поедет скоро.
Когда я паду, как подбитая кегля,
займутся моей биографией,
но слава посмертная – просто ведь ебля
юнцов под моей фотографией.
Творец ничего не творит наобум –
ни тело, ни душу, ни прыть,
и женщине часто даруется ум,
чтоб мерзкий характер укрыть.
В читаемом авторе каждом
я вижу размах и серьёз,
писатели пишут о важном,
а я до него не дорос.
Пишу сейчас я мало, чаще – грустно,
дневник мой не худой, но и не пухлый,
моё существование капустно:
то свежий лист идёт, а то пожухлый.
Мне забавно в жизни этой многое,
но всего диковинней, пожалуй,
как одно уёбище убогое
запросто рулит большой державой.
Уже уходим друг за другом мы,
дав жизни следующим людям;
потомкам, сытым и непуганым,
навряд ли мы понятны будем.
Умственного дела инвалид,
я к уму питаю подозрение:
он хотя весьма во мне бурлит,
но сочит пустое пузырение.
Хотя по возрасту давно
сошёл я с общего трамвая,
но жизни чудное кино
смотрю, ничуть не уставая.
В России все таланты расцветут
и время повернётся к возрождению,
когда любой публичный проститут
окажется доступен обсуждению.
Мне в любом искусстве удивительно
то, что знали издавна и встарь:
творчество бывает изумительно,
а творец – немыслимая тварь.
В заботах суетного дня
кишит и тонет каждый,
но соберётся вся родня
вокруг меня однажды.
Нам общий ход истории
однако на её этапах длинных
повсюду, где провалы белых пятен, –
застыла и забыта кровь невинных.
Я слежу за здоровьем моим
очень пристально, страстно и строго:
если вдруг я недугом томим,
то под вечер пью больше намного.
Вести поступают к нам заранее
об очередном капризе Божьем,
только мы понять Его послания
или не хотим, или не можем.
Про мораль я знаю назубок,
но мои сужденья всё же личны,
я душевно тёмен и убог:
мне в кино бандиты симпатичны.
Сочась из умственных колодцев
на благодатную окрестность,
дух обрусевших инородцев
питает русскую словесность.
Моё задушевное пение,
сердечную горечь гоня,
весьма развивает терпение
у слушающих меня.
В готовности терпеть холопство,
живя без чести и стыда,
есть небольшое неудобство:
ногой пинают иногда.
По как бы щучьему велению
весь фарт – у крученых и верченых,
к досаде и недоумению
чистосердечных и доверчивых.
У ангела-хранителя
сегодня я спросил,
безжалостно его
средь бела дня будя:
за что на склоне лет
нас Бог лишает сил?
Ответил он: «Увы», –
крылами разведя.
Болит и ноет поясница,
и сердце явно с ритма сбилось,
а всё равно под утро снится
всё то, что в молодости снилось.
Люблю я слабость певчую мою –
ни голоса, ни слуха, смех и горе;
услышь Господь, как дивно я пою,
давно б я состоял в небесном хоре.
Погас-потух запал мой дерзкий
за годы в жизненной пустыне,
но пенис мой пенсионерский
исполнен пафоса и ныне.
Гляжу вперёд я без боязни,
промчались годы скоростные;
чем дальше, тем разнообразней
текут печали возрастные.
Теперь живу я, старый жид,
весьма сутуло,
и на столе моём лежит
анализ стула.
Сердечный разговор – души раскрытие,
но свойством обладают люди скотским,
и с женщиной духовное соитие