Восьмой дневник
Шрифт:
довольно быстро делается плотским.
Культура нам нисколько не наскучила –
есть польза в изобилии цитат,
культура нас удобрила, окучила
и с ужасом глядит на результат.
Всё естественно более-менее,
но таится печаль в этой драме:
потолок моего разумения
явно сделался ниже с годами.
Людей весьма скептически любя,
я думаю,
нас Бог лепил подобием себя –
лишёнными сочувствия и жалости.
Мы выросли, надели маски,
легко почувствовали вожжи;
что мы герои подлой сказки,
мы догадались много позже.
Ханжа-читатель был неправ,
меня браня за вольный нрав:
я душу с хером не рифмую,
но я вернул духовность хую.
Сюжеты жизненных трагедий
нам повествуют о беде –
об убедительной победе
дремучей пошлости везде.
Струны мировые я не трогал,
я писал о личном, чисто частном –
о любви, о разуме убогом
и про то, что глупо быть несчастным.
Я в мире этом не единственный,
кто верит в орган существующий,
в тот речевой пузырь таинственный,
слова и смыслы нам рифмующий.
Последняя ночная сигарета
напомнила тюрьму, сгорев дотла,
тем дымом сигаретным обогрета
вся жизнь моя дальнейшая была.
Полезно в минуты душевной невзгоды,
когда огорчён или гнусностью ранен,
подумать, что всё же дожил до свободы,
и целым ушёл, и рассудок сохранен.
Растаял этот зуд во мне со временем –
томясь от вожделения неясного,
рассматривать с немым благоговением
развалины чего-нибудь прекрасного.
Заметил я уже немало раз
печальными и трезвыми глазами:
спиртное выливается из нас
ещё довольно часто и слезами.
Опять созрела гибельная каша,
и снова будет мир огнём палим;
забавно, что ко злу терпимость наша –
весомое сотрудничество с ним.
Сейчас я всё время читаю,
листая сюжетов меню,
и мыслей о старости стаю
бумажным шуршаньем гоню.
Возможно, что этим и век я продлил,
и ныне на том же стою:
на все неприятности лью, как и лил,
усмешки крутую струю.
Звонок, разговор, и подумал я вдруг,
что старость меняет мужчин
и что размыкается дружеский круг
не только от смертных причин.
Любовью что ни назови –
её в загадку Бог вознёс,
всё досконально о любви
когда-то знал раввин Христос.
Рушатся устои вмиг и разом –
рвётся равновесие дырявое,
и накрылся разум медным тазом,
и кипит безумие кровавое.
В небесную мы взоры тянем высь,
надеясь присмотреться, что там, как,
и каждый слышит голос: «Отъебись,
не суйся раньше времени, мудак!»
Жизнь оказалась интересной,
меня пасли судьба и случай,
и птицей реял я небесной,
и тварью вился я ползучей.
Склероз, явив ручонки спорые,
сегодня шутку учинил:
я сочинил стихи, которые
давно когда-то сочинил.
Тот бес, который жил во мне –
его кляли мои родители, –
с годами сделался умней
и вырос в ангелы-хранители.
Конечно, это очевидно –
стихает нашей жизни пляс,
но только грустно и обидно,
что внуки вмиг забудут нас.
Веками бьются лучшие умы,
стремясь постигнуть истину до дна,
но знание – источник новой тьмы,
и шире расползается она.
Зелёные весенние побеги
наводят нас на мысли о побеге.
Мы от рождения до кладбища
живём как любим и умеем,
поскольку мы помимо пастбища
ещё и зрелища имеем.
Есть ангелы, уставшие слегка
от собственной небесной чистоты,
они тогда бросают облака
и с девкой укрываются в кусты.
Ещё пою, как утренняя пташка,
и душу страх почти не бередит,
и каждый вечер каждая рюмашка
о жизни убедительно твердит.
Мне ветры истории насморк надули,
спугнули с души благодать,
и вот я сморкаюсь и думаю: хули
я должен безвинно страдать?
Не помню, у кого я прочитал,
что в жизни, как оглянешься окрест,
всегда есть место подвигам – и стал
с тех пор я сторониться этих мест.