Восьмой дневник
Шрифт:
а наружу выглянешь некстати –
срам повсюду, мерзость и позор.
Хоть и редки во мне воспарения,
на земле я недаром гощу:
в этом мире, где три измерения,
я четвёртое нагло ищу.
Ещё не прозвучал игре отбой,
она течёт азартно и привычно;
в пожизненной игре с самим собой
проигрывают умники обычно.
Души пугливое смущение
ложится
свобода – это ощущение,
что рядом хаос шевелится.
Мне всё неясно в божьем мире,
не вижу я во мгле просвета,
а те, кто видит глубже-шире,
обычно врут, что видят это.
Мой поезд уже, в сущности, ушёл,
покоем я дышу на тихой станции,
а будет ли мне завтра хорошо,
решат на небе высшие инстанции.
Замешанный на ханжестве и блуде,
загадочен горячечный задор,
с которым явно сведущие люди
городят и вещают дикий вздор.
Еврейская мечта укорениться,
какая б ни висела непогода,
поддержана талантом измениться
по образу окрестного народа.
Житейский путь отнюдь не гладок,
убог без воли и желания,
а духа пакостный упадок –
опасней тягот выживания.
С возрастом хотя немало сложностей,
жаловаться глупо и негоже:
старость – ущемление возможностей,
но зато обязанностей – тоже.
Весьма, конечно, факты слабоваты,
но главное – в заведомом финале:
евреи, безусловно, виноваты
во всём, чего и знать они не знали.
У одних высокий лоб,
у других – могучий дух,
я меж ними остолоп
и зелёный, как лопух.
Природа так нам нос подвесила,
притом большой величины,
как будто всё довольно весело,
но чем-то мы удручены.
Возникает невольная дрожь
от сегодняшних дружеских уз:
лицемерие, подлость и ложь
заключили душевный союз.
Я давно оборвал эту нить,
я в широком кругу не вращаюсь,
и народ мой легко мне любить,
ибо я с ним почти не общаюсь.
Какой мечтой себя ни грей,
а не исполнишь ни одну;
срываться поздно с якорей,
когда уже прирос ко дну.
Негромкие беседы о политике
порою затеваются в постели,
и попусту гадают аналитики,
откуда
Куда от современности уйдёшь –
от шума, балагана, пантомим?
А бал повсюду правит молодёжь,
размахивая либидо своим.
Свечи, ладан и кадило
плюс елей – и всё готово,
и растленнейший мудила
в нимбе нового святого.
Сочиняю стихи как могу и хочу,
назиданий в них нету нигде;
то, что я никого ничему не учу,
мне зачтётся на Страшном Суде.
Увяли нынче хрупкие цветы,
а ты ещё никак не веришь в это;
наивность – это признак чистоты,
однако же и глупости примета.
Кипит повсюду злобы срам,
и видно Богу одному:
Израиль – это Третий Храм,
отсюда ненависть к нему.
Сядет курица на яйца –
вылупляются цыплята,
а поэт на яйцах мается –
никакого результата.
Мы с неких пор по просьбе жён
уже не лезем на рожон.
И утром, и при свете фонарей,
и днём, когда светило светит ясное,
заметно всем и сразу, что еврей –
создание иное и опасное.
Что оставили мы для внучат
в их нелёгком житейском пути?
Всюду клумбы прогресса торчат,
но цветочки на них – не ахти.
Люблю любые торжества:
в угаре пьяного приятельства
во мне гуляют вещества
покоя и доброжелательства.
Мы тратили себя легко и щедро
на самые дурацкие дела,
и не было от этого ущерба,
а польза – несомненная была.
Есть народ, повсеместно известный
и отмеченный Богом не зря,
и эпитет любой – но нелестный
можно выбрать, о нём говоря.
Храню невозмутимое спокойствие
и чувствами своими управляю,
а людям доставляю удовольствие,
которое отчасти отравляю.
Книжек мудрых большие тома
свой оставили опыт большой:
здравый смысл и трезвость ума
неустанны в раздорах с душой.
Подыскал я кино, где счастливый конец,
после выпил с любимой женой,
и подумал: дурак, а живу как мудрец –
мало надо мне в жизни земной.