Восьмой дневник
Шрифт:
Назревает большая война,
вышло время речей суесловных,
и ничья это будет вина,
что убьют миллион невиновных.
Надо б жить намного проще
и не думать ни о чём:
разум – даже очень тощий –
на угрюмство обречён.
Нас тянет – это старости печать, –
буравя равнодушия броню,
советовать, учить и поучать,
и даже проповедовать херню.
Про
в некой злобной ахинее
прочитал такие бредни,
что гордиться стал сильнее.
Сегодня снег мело всю ночь,
и думал я возле окна,
что я не прочь, она не прочь,
но где она и кто она?
Большая для рассудка есть опасность,
когда к великим чувствуешь причастность.
Состарясь, не валяюсь я ничком,
а радость я несу себе и людям:
вот сядем со знакомым старичком
и свежие анализы обсудим.
По счастью, в этой жизни выживание –
отнюдь не только сытное жевание.
Попавши в цех литературный
и не светясь между светил,
я Божий дар миниатюрный
в отхожий промысел пустил.
Когда кипит высокий спор,
достигнув тона воспалённого,
то явно пламенней напор
у менее осведомлённого.
Мне фактов и мыслей вязанку
собрало житейским течением,
и многих событий изнанку
я вижу теперь с огорчением.
Пофартило и мне виды видывать
с той поры, как я хвост распушил,
а теперь моя участь – завидовать,
но кому – я ещё не решил.
Где какая пертурбация,
низвергают и метут,
мельтешная наша нация
непременно тут как тут.
Я время проводил в пустых забавах
под музыку из ангельской свирели,
а после я опомнился. Вдобавок
и все мои забавы постарели.
Когда ты любишь и любим
и жить на свете нравится,
то неприятностям любым
с тобой труднее справиться.
Какой-то простенький мотив
поёт во мне глухая жалость,
что из житейских перспектив
уже всего одна осталась.
Усердно исправляли
врачи мою судьбу
и в жопу мне вставляли
подзорную трубу.
Что делал я? Дружил с подушкой,
пил жизни мёд
и убирал в
её помёт.
Мы между предков и потомков
живём сейчас на белом свете,
число развалин и обломков
ещё умножат наши дети.
Я благодарен той отчизне
как уникальнейшей из родин:
кошмарный дух российской жизни
весьма для мысли плодороден.
На небе не вложили содержания
в судьбу мою и толком не расчислили,
тем самым сохранив от воздержания
в азарте, любопытстве, легкомыслии.
Пускай старик занудно тянет нить
любого о себе повествования:
он жаждет как угодно застолбить
реальность своего существования.
Я пью с изрядно пожилыми
людьми, весьма ещё живыми,
но зябко мне, услыша речи
о нашей следующей встрече.
Мои года – изба корявая,
сухим повитая плющом,
и крыша вся уже трухлявая,
но печка топится ещё.
Ловя реальности штрихи,
всегда смеялся я при этом –
и потому писал стихи,
отнюдь не будучи поэтом.
Века протекают похоже:
прохожему дали по роже,
жиды ожидают Мессию,
и смута смущает Россию.
Я вовсе не безвыходно сижу,
мыслительными мучаясь попытками,
я часто с удовольствием хожу
на встречи с алкогольными напитками.
Как ни различны в мире люди,
и даже в том числе еврей,
но все подвержены простуде
и мечут сопли из ноздрей.
Подвинулась моя граница
в поля смурные,
чужие сны мне стали сниться,
совсем дурные.
Три источника богатства
перечислю без подробностей:
воровство, разбой и блядство,
если нет иных способностей.
Телега жизни скособочена,
она трясётся всё сильней,
но вдоль дороги есть обочина –
плетусь по ней.
Послушные дыханью – только свистни,
легко соединяют наши руки
из воздуха украденные мысли,
из музыки прихваченные звуки.
На склоне лет я тем горжусь –
помимо редких горьких шуток, –
что в собутыльники гожусь
почти в любое время суток.