Восьмой дневник
Шрифт:
уважают народы охотней.
Притупилось любопытство
к каждой встреченной судьбе,
обостряется бесстыдство
говоренья о себе.
Мысли в голове одутловаты,
а в душе – угрюмый неуют:
либо в этом годы виноваты,
либо в эти годы так не пьют.
Мы с ленью счастливы вдвоём,
она с наукой тесно связана:
трудиться в возрасте моём
наукой
Доля славная – в гурте,
влившись в общий муравейник,
в дивно-стадной тесноте
жить, не чувствуя ошейник.
Оказывает действие лечебное,
души моей хранит благополучие
высокое занятие никчёмное –
словесная игра на благозвучие.
В России это знает каждый,
но помнит нехотя и вяло:
среди благонадёжных граждан
людей надёжных очень мало.
Кокетливы, но не упрямы,
вихляя себя равнобедренно,
изрядно пожившие дамы
согласны всегда и немедленно.
Прошлый век обнажил нам немного
то, что смутно в сознании плавало:
стало трудно уверовать в Бога
и нельзя не уверовать в дьявола.
А жалко, что не сделал я карьеры:
я вдосталь бы деньжат наворовал,
ко мне на дачу мчались бы курьеры
и был набитый выпивкой подвал.
Из шумной жизни устранясь,
я духом вял и плотью слаб,
но сам себе слуга и князь,
но сам себе и царь, и раб.
Хоть Бога я душой не принимаю,
однако в силу этого плебейства
с Него я и ответственность снимаю
за все многовековые злодейства.
Не стоит ни бурлить, ни каменеть,
а просто в личном облике своём
достаточно спокойно пламенеть
доставшимся от Господа огнём.
Любое зло мне шло во благо.
Когда случалось это зло,
все говорили: ах, бедняга!
Но я-то знал, что повезло.
Опасности завидя, шёл он мимо,
однако же в мечтах он был герой;
весь век его терзал неумолимо
отважности душевный геморрой.
Без горечи, без жалоб и стенаний
заметил я естественную скверность:
уже я в большинстве воспоминаний
ручаться не могу за достоверность.
Художники, первые сделав шаги,
живут, ожидая признания,
но
отсюда её опоздания.
Потомство немедля забудет
о нашей оглядчивой дерзости,
потомкам достаточно будет
печалей от собственной мерзости.
Только беглецы любой породы
и разнообразное ворьё
знают обаяние свободы
и недолгий опиум её.
Кровь покуда струится вдоль жил
и творит мою жизнь молчаливо,
я умру от того, что я жил,
и расплата вполне справедлива.
Источник моего благополучия,
но столь же и душевная отрада –
коварная, отравная, зыбучая,
предательски манящая эстрада.
Несметно их было, имевших зачатки
таланта – в подарок от Бога досталось;
остались лишь пальцев их рук отпечатки,
а больше от них ничего не осталось.
Я вёл существование нешумное,
кроя себе судьбу совсем несложно:
я видел направление разумное –
и двигался я противоположно.
Я душу рад иметь такую –
в ней доброты журчит ручей,
но я гуляю и ликую,
когда карают сволочей.
Объездил я немало городов
и всюду убеждался год от года,
что польза от неправедных трудов
гораздо выше честного дохода.
Душа играет и поёт,
азарт колотит в колотушку,
и только совесть не даёт
нам жить на полную катушку.
Нас без особенных усилий
всех обокрали очень ловко:
еврей, который из России, –
уже по сути полукровка.
Покуда свой посох я в силах держать
и миром земным восхищаться,
я очень из дома люблю уезжать,
но столь же люблю возвращаться.
Отгораживая собственные зоны
и свою неповторимость почитая,
рабиновичи живут как робинзоны,
всех иных огромной Пятницей считая.
Я в жизни многого боюсь,
бегу от резкого решения,
но в человеке видя гнусь,
я сразу рву с ним отношения.
Судьба моя шита по сложной канве,
где много намешано разного:
обилие дури в моей голове –
большая подмога для разума.