Воспитание мальчиков

Нестерова Наталья Владимировна

Прошло много лет, Евгений Дмитриевич давно закончил службу. Бывшие сослуживцы осели в деревнях, украинских и молдавских. Прежде показательная военная часть при нынешнем украинском режиме представляет собой декорации для фильма-антиутопии, вроде «Сталкера». Но родителям моего мужа в Одессу везут и везут сельские гостинцы — мешки картошки, лука, чеснока, баллоны меда, соленья и варенья. Бабушка Алиса опекала детей однополчан, которые приезжали в Одессу учиться, а сегодня об их внуках заботится. Она такой человек — на помощь безотказный. Но и без её участия, уверена я, люди помнили бы добро, по-своему благодарили за то, что не свой карман наш дедушка-командир набивал, а теплые туалеты в их домах оборудовал.

А в начале восьмидесятых в Загниткове,

который мои дети вспоминают как детский летний рай, мы, конечно, находились на особом положении. Дедушка в городке царь, бог и воинский начальник. Бабушка Алиса заведует магазином (о, сколько дефицитной одежонки нам перепало!). У прапорщиков, а их по специфике военной части большинство в городке, не только большие огороды, но и кролики, которых держат в отведенном месте: клетки в три яруса, буквой «П» занимают внушительную площадь. Никиту сюда не раз водили: показать новорожденных крольчат, покормить грызунов из дома принесенной морковкой, клевера в клетки подсунуть. Ребенок приобщался к животным. Ребенку не понравилось, что животных держат в неволе. В один из дней, ушмыгнув от бабушки, он прибежал на кроличий двор и открыл все клетки. Переполох случился отчаянный, когда народ вернулся с работы, а кролики успели вкусить свободы. Прапорщики, жены и дети прапорщиков носились по территории части и отлавливали поголовье. Но поди разберись, где чей приплод.

— Какая зараза! Чье дитё клетки открыло? — неслось по территории.

Что именно «дитё», ни у кого сомнений не вызывало, селяне определяют возрастную преступность легко. Если в доме окно разбито и рама выворочена — так это новенького лейтенанта подпоили, он дверь с окном перепутал. Если женские портки на ветках висят — так это Оксанкино исподнее улетело, сколько ей говорили: прищепками крепи, а она на веревки бросает выстиранное для всеобщего летучего обозрения. Клетки кроликов мог распахнуть только ребенок. Вопрос: чей?

— Хто, хто натворил? — неслось со всех сторон.

— Командиров внук.

— А! — заминка. — Ну, так… то Никитка поыграв…

— Шкуру содрать, кто клетки открыл?

— Говорят, Евгеньдмитрича внук…

— Нашим бы открутили башку… А с командырова внука хто спросит?

— Серенькие — мои, не цапай! Твои с белыми пятнами. Шо я, без глаз? Шо я не видела, каких твоя пестрая рожала?

— Бабы! Слева заходите, кролей гоните до клеток. Где у вас, бисовы дочки, слева? Оно же по-вашему справа!

— И хто нам цию муку справыв? Чия дитына?

— Командирова…

— Тады ловымо без последствиев.

Последствия у Никиты, конечно, были. Дедушка потрясал кулаками и называл Никиту вредителем. Бабушка Алиса говорила, что из-за него будет стыдно людям в глаза смотреть. Моя мама откладывала разговор на потом, когда Никита выйдет из состояния бронированной защиты от гнева взрослых и ему можно будет объяснить последствия его действий.

Сегодня мы пересказываем сюжет со свободными кроликами, веселясь. Тогда — никто и не думал улыбаться.

Очень важные процессы мужского становления Никиты пришлись на Загнитково. Важные, хотя речь идет о трехлетнем ребенке.

Я приезжала в Загнитково на весь отпуск. Истосковавшись до умопомрачения, неспособная благодарить бабушек и дедушку за детей, но с претензиями. Никита бегает чумазый и нос вытирает указательным пальцем! Что за манеры!

Свекровь обижалась. Мама качала головой: успокойся, не говори глупостей сгоряча.

Никита лезет по лестнице на чердак соседнего дома. Высота двухэтажная, остальные дети легко бегали по этой лестнице, а Никита боялся, его дразнили за трусость, сейчас медленно пробует — одна перекладина, вторая, пятая, десятая… Мы с мамой наблюдаем. Понимаем, что ему надо освоить общий тренажер. Меня трясет, пальцы рук и ног ядовитыми иголками покалывает. Мама обнимает меня за плечи: «Наточка, он может это сделать, коль другие дети делают… Потерпи!» Ни следа мысли, что мама страдает, только мое собственное: «Убьется! Как пить дать, убьется!

Хорошо бы руку или ногу сломал. А если позвоночник? Если шею свернет? На всю оставшуюся жизнь — в постели. С парализованными ногами и «уткой» в доступной близости». Никита уже близок к финишу. Секундное облегчение, а потом взрыв новых страхов — надо ведь обратно спуститься. Альпинисты часто гибнут в эйфории, покорив вершину. Мой рывок, и мамино решительное сдерживание — не дергайся! И вот Никита на земле. Я бегу к нему со словами, какой он смелый и ловкий, как он здорово по лестнице забирался! Я хватаю сына и кружу, потом мы кружимся вдвоем: руки сцеплены, точки вращения — пятки. Момент радостного ликования. Но где бабушка? Где моя мама?

Она ушла в дом. Там упала в детской комнате на пол. Обморок. Мама терпеть не могла болеть, еще больше — посвящать в свои хворобы близких. Так мы проморгали ее гипертонию, а в дальнейшем — не уберегли от инсульта.

У Никиты и Мити свои воспоминания о Загниткове. Большей частью, подозреваю, усвоенные в пересказе. Трех-, пяти-, семилетний ребенок помнит отрывочными вспышками, картинками. Своими пересказами летних событий долгой ленинградской или московской зимой мы, очевидно, закрепили у детей ложно-собственную память, нисколько не противоречащую фактам. Мите было два года, когда мы последний раз гостили в Загниткове. Он честно признается, что лично ничего не помнит, но так хорошо представляет, будто кино, которое смотрел много-много раз.

В нашей семье не было знаменитостей вроде народных артистов, или политических деятелей высокого ранга, или просто очень состоятельных людей типа директоров заводов, фабрик, портов и магазинов. Поэтому никому из нас не ведомо, каково быть отпрыском известной личности. Когда я читаю, как тяжело в детстве приходилось сыну народной актрисы, как мучительно в юности доказывал он свою состоятельность, я морщусь: уж не более сына шахтера страдал, которому маменька с папенькой трамплина не подвели. И только Никите очень короткий период: от года до пяти — удалось познать участь баловня судьбы. В закрытом военном городке, при дедушке-командире. Ему было восемь месяцев, когда по моей идее перед домом построили манеж три на три метра из низкого штакетника, тщательно обструганного (как бы детка занозу не вогнал). В манеже находились игрушки и сам наследный принц, к которому допускались поиграть милые спокойные детки. Озорники издали смотрели, завидовали. Рядом с манежем пестрыми надувными боками красовался привезенный мной из Питера бассейн диаметром полтора метра — большая по тем временам редкость. В бассейне их высочество плескался в одиночестве, поскольку других детей купать было бы негигиенично. Когда мы приехали через год и я увидела, что варианты манежа появились перед другими домами, у меня потеплело на душе. Ведь очень удобно: ребенок на свежем воздухе и никуда не уползет.

Свидетельства барской благодати Никиты я могла бы продолжить, но хочу рассказать и про суровые испытания, выпадающие на долю особ голубых кровей.

Колхозное поле около части засеяли горохом. Когда он поспел, военгородковская ребятня, конечно, повадилась туда с набегами. Наконец и пятилетний Никита уговорил, чтобы его тоже взяли. Даже помогли усыпить бдительность бабушки. Сказали, что идут к тете Инне вареники есть. Просочившись сквозь замаскированную дыру в заборе (не через КПП же им шагать), малолетние налетчики оказались на поле и принялись саранчей обчищать кустики гороха, набивать запазухи.

И тут неожиданно раздался клич:

— Шухер! (Дети знали это слово!) Прячемся! Командир!

Дети попадали на четвереньки, спрятались.

У поля действительно остановился «уазик» Евгения Дмитриевича. Он вышел из машины. Стоял и смотрел. Прекрасно видел, как копошится в зеленой массе детская банда. Евгений Дмитриевич потраву колхозного урожая давно оплатил председателю все тем же сеном. Но дети об этом не знали, их за набеги строго наказывали, потому что дай пацанве волю, они потом, кроме воли, ничего знать не будут.