Воспоминания Элизабет Франкенштейн
Шрифт:
— Вот тебе задание, дитя, — объявляет она, — Я хочу, чтобы ты собрал кровь, которая нам нужна. Элизабет раскроется для тебя. С ее стороны это жест любви и доверия. Ты со своей стороны должен вложить любовь и доверие в то, что совершаешь.
Серафина садится у меня в изголовье и кладет мою голову себе на колени. Она гладит меня по лбу и тихо напевает веселую песенку, успокаивая меня; но этот странный обряд вызывает у меня мучительно противоречивое чувство. Я не стыжусь того, что Виктор видит меня в таком состоянии; больше того, мне хочется, чтобы он знал, что я настоящая взрослая женщина, хотя и могу казаться маленькой и худенькой, когда стою рядом с ним. Но я боюсь, что ему будет противно выполнять поручение Серафины, и боюсь, как бы он не решил, что я бесстыдная, раз так откровенно раскрываю себя. Но я знаю, он так же страстно, как я, желает продолжить Делание и узнать все, чему учит нас Серафина. Наконец я набираюсь смелости и раскрываюсь перед ним, сначала чуть-чуть, потом полностью; моя тайная плоть раскрывается перед его глазами, как цветок. Я почти чувствую телом его взгляд. По знаку Серафины Виктор опускается на колени между моими податливыми бедрами; но я вижу, он не может заставить себя прикоснуться ко мне. Я чувствую его замешательство, поворачиваюсь к Серафине и взглядом спрашиваю, должны ли мы продолжать. Она подбадривает меня улыбкой, но остается твердой.
— Кровь и семя. Необходимо то и другое. Очень важно, чтобы Виктор знал и это, как каждый адепт до него. Он хочет быть учеником Природы, разве нет? Так вот она, Природа, прямо перед ним, и он мог бы даже сказать, что вид ее желанен ему. Но он не говорит! Я вижу это, как и ты. Тебе неприятно выполнять мою просьбу, Виктор? Скажи правду.
— Да, неприятно.
— Тело Элизабет вызывает в тебе отвращение, когда наступают ее дни, это так?
— Отчасти.
— Только отчасти? А может, больше? Почему?
— Из-за крови.
— Ах да, кровь! Но разве ты не проливал кровь животных, убивая их для своих опытов? Мышей, птиц — разве не разрезал их нежные тельца? Разве кровь не текла по твоим рукам, когда отделял их крохотное сердечко?
— Да, — отвечает Виктор, хмурясь.
— Ты не чувствовал при этом отвращения?
— Нет…
— Почему же?
— Не позволял себе…
— Что же ты чувствовал? Что познаешь тайны Природы?
— Да.
— Так в чем же разница? Это возможность для тебя узнать тайны женского тела.
Я вижу, как мучительны для него ее вопросы.
— Нет! — отвечает Виктор. — Разница есть.
— Действительно, есть! Эта кровь не то, что любая другая кровь. Это не кровь болезни или раны. Это не кровь чего-то умирающего. Это рана, которая заживает сама. Кровь течет по собственной воле; у нее собственные циклы, как У луны над нами. Кровь — это символ жизни, которую женщина дарит, равно как земля. Эта кровь — чудо, Виктор, и в то же время — запомни мои слова — это единственнаякровь, безвредная жидкость, о чем знает каждая женщина.
Серафина внезапно вытягивает руку и скользит пальцами по моей раскрытой плоти. В голове возникает образ: разломленный на две половинки спелый красный плод, сочащийся соком. Серафина убирает руку, на ней темно-красный след.
— Вижу, ты ежишься. Но это так просто! Это тебя не испачкает. Или ты хочешь, чтобы Элизабет в такие периоды замыкалась в себе, словно у нее есть причина сторониться других?
— Возможно… да.
— Ты слышишь, Элизабет? Понятно теперь, почему женщин заставляют стыдиться? Ты помнишь, когда стала стыдиться месячных?
Я это помню. И во мне вспыхивает гнев оттого, что Виктор вынудил меня вернуться в прошлое.
— Элизабет узнала от других женщин, что в нашем теле нет ничего, что было бы позорным, — говорит Серафина Виктору. — Всякий мужчина, чтобы стать отцом, должен овладеть телом женщины; тем не менее он с презрением относится к этому телу, а особенно когда оно напоминает о своей главной задаче — рождать. Рассуди сам. Вот перед тобой Элизабет, которую ты любишь как сестру, а может, больше, чем сестру. Но когда видишь кровь, отворачиваешься. Не желаешь касаться ее. Кровь жизнетворяща, так же как собственное твое семя. Что ты узнаешь о жизни, если будешь считать женскую кровь нечистой? Или, может, тебе известна какая-то лучшая, «более чистая» форма жизни, которая рождается не от крови и семени?
— Нет.
— Женщине приходится касаться крови, ухаживая за своим телом. Не хочешь ли и ты сделать то же, хотя бы раз в жизни?
Виктор снова пробует выполнить просьбу Серафины. Я вижу, как он нерешителен. И без слов говорю, надеясь, что он услышит: «Это называется „вагина“. Восхитительное слово, ласковое, цветущее слово. Представь, будто это плод, спелый, свежий. Он размыкается, открывая глубокий проход в плодоносную темноту. Я уступаю тебе, Виктор. Пожалуйста, не бойся меня! Не презирай!» Но опять ему не хватает смелости; он не может протянуть руку и коснуться меня. Его гордость унижена, и это вызывает во мне чуть ли не жалость, но гнев пересиливает. Сначала мне было стыдно предстать перед Виктором в таком виде. Теперь во мне вспыхивает чувство совершенно противоположное. Пусть видит! Пусть знает! Больше не буду ему верной подругой, раз он считает меня нечистой!
Наконец Серафина смягчилась и забрала у него чашу.
— Лучше будет, если ты сделаешь это, оставшись с ней наедине, Виктор. Но нам нельзя упускать благоприятный случай. Необходимо собрать кровь нынче ночью. Я лишь прошу помочь мне. Положи свою руку на мою.
Виктор повинуется; Серафина снова проводит пальцами у меня между ног, нежно собирая кровь. Потом дает ей стечь с пальцев в чашу.
— Я не хочу ставить тебя в неловкое положение, Виктор, — мягко объясняет Серафина, — Только дать тебе знания. Подумай, что ты действительно чувствуешь. И над тем, почему не смог сделать, как я велела. Кровь, к которой ты не смог заставить себя прикоснуться, — почему она так тебе противна? Потому что вид ее тебе неприятен? Нет, не думаю. Твою руку останавливает страх. Страх перед могуществом женщины, которого ее нельзя лишить. Хотя ты и говоришь, что любишь Элизабет, к твоей любви примешан страх — как к любви каждого мужчины к женщине. Мы недалеко продвинемся, пока этот страх не покинет тебя и останется одна твоя истинная любовь.
Позже Виктор приходит попросить прощения, зная, что своим поведением оскорбил меня.
— Серафина права, — говорю я ему, — Ты очень стараешься… но все же недостаточно. Эта кровь не более нечистая, чем та, которой ты касаешься, убивая животных. Что же тогда заставляет тебя отворачиваться?
— Это другое, как говорит Серафина. Я боюсь притрагиваться к ней. Чувствую, что не имею права приближаться так близко к подобным вещам.
— Но я разрешила тебе. Я не хочу, чтобы ты шарахался или отворачивался. Ты должен знать мое тело; иначе заставишь меня испытывать стыд, Виктор, — скрывать это от тебя.
Вижу, что мне не удается его убедить. Он снова просит прощения, повторяя, что вел себя так из глубокого уважения ко мне; но я не верю его оправданиям. Считаю, что это обычная мужская уловка. Мужчины прикидываются, что испытывают к женщинам огромное уважение, а потом сооружают из этого уважения клетку, в которой держат нас.
Спящий Император