Воспоминания Элизабет Франкенштейн
Шрифт:
— Тогда почему я не вижу ящерицу? Я так напрягаю глаза, что, наверно, мог бы видеть сквозь каменную стену.
— Может, как раз потому, что слишком стараешься; слишком тебе не терпится. Смотри спокойней. Верь, что увидишь.
Но на другую ночь и на следующую, когда Серафина ставит сосуд, Виктор ничего не видит, и это его начинает бесить. Наконец он взрывается: «Я не способен это увидеть!» — и отказывается продолжать наш seance.
— Терпение, Виктор, — говорит Серафина. — Она явится тебе по-другому. Часто именно Soror видит первой эти знаки; таким способом саламандра проявляет осторожность.
Виктор раздосадован. На следующую ночь я из сочувствия к нему притворяюсь, что тоже ничего не вижу. Серафина озадачена.
— Ты уверена, дитя мое? — спрашивает она.
— Ничего… ничего нет. Никакой ящерицы, правда.
— Как интересно.
Серафину беспокоит мой ответ. Думаю, она знает, что у меня на уме, знает, что
Кормление Львов и влияние Тантры левой руки на европейскую алхимию
Эротический ритуал с загадочным названием «Кормление Львов», возможно, выполнялся Виктором и Элизабет наиболее часто, нежели иные упражнения, применяемые для обучения алхимиков. Я без колебания назвал бы его влияние на формирование их отношений самым важным и, очень возможно, самым губительным. Серия иллюстраций в «Лавандовой книге» изображает этот обряд таким образом: старик алхимик стоит на коленях в молитвенной позе перед своей помощницей. Она, раскинувшись, лежит на оттоманке, освещенная двойным кругом светильников, ее бедра бесстыдно раздвинуты. На следующем рисунке над ними изображены движущиеся солнце и луна, указывая на то, что алхимик проводит в таком положении всю ночь, не сводя с нее глаз. Взгляд его исследует каждую деталь женского тела, надолго задерживаясь на самых интимных.
В какой-то момент на протяжении ночи мудрец начинает галлюцинировать. Фигура помощницы превращается в его глазах в лес, освещенный яркой луной, деревья усыпаны цветами. Среди них вспыхивает пара глаз, потом другая. Два льва, золотой и зеленый, выходят из темноты женской вагины. Из их пасти капает кровь. Они приближаются к алхимику, погруженному в созерцание. Даже когда львы хватают его, это не нарушает его сосредоточенности. Львы пожирают его, не оставив и маленькой косточки. Они возвращаются в тело женщины, легко проходя в глубокую щель вульвы. В пасти у каждого кровавые куски алхимика. Далее следует рисунок, изображающий львов, укладывающихся спать в животе женщины. Утром, когда первые лучи солнца озаряют небосвод, львы исчезают; останки алхимика, принесенные львами в женское чрево, приобретают форму зародыша. На последнем рисунке женщина рожает алхимика, который появляется на свет вполне взрослым, сияющим мужчиной. Он поворачивается, опускается на колени между ее бедер и кладет поцелуй на ее лоно.
В алхимических текстах часто появляется образ адепта, сожранного живьем. Это явно символ тяжкого испытания, которое ведет через страдания к просветлению. У алхимических философов этот опыт часто изображался как regressus ad uterum: возвращение в утробу. Поэтому у Парацельса мы читаем: «Входящий в царство Божие прежде должен войти телом в свою мать и умереть». В текстах Тантры левой руки эта ритуальная смерть часто ассоциируется с кричащим проявлением женского эротизма. Довольно странно, что в этих обрядах, как описывает Элизабет, присутствует своеобразная и почти извращенная невинность, поскольку между любовниками не происходит никакого непосредственного физического контакта. К тому же, если верить рассказу Элизабет, целью их было преодоление вожделения, выход за его границы. Результатом подобного постоянного, крайнего возбуждения было притупление желания, угасание страсти. Как мы увидим ниже в этой повести, когда речь пойдет о так называемом «Полете Грифона», опасности, сопровождающие подобные практики, требовавшие, все как одна, предельной самодисциплины, были чрезвычайно велики.
Василиск
Тревожный поворот событий…
Три вечера назад мы вновь собрались в домике Серафины, чтобы повторить львиный ритуал. С самого начала все у нас не ладится. Виктор раздражителен, не может сосредоточиться. В таких случаях Серафина говорила нам, чтобы мы представили себе горящую свечу и сосредоточили все мысли на ней. Вокруг свечи бушует ветер, и мы будто укрываем свечу ладонями, чтобы она горела ровно, не трепеща, яркой точкой света.
Но этим вечером Виктор в отвратительном настроении, он словно костер на ветру, сыплющий искры во все стороны. Даже успокоительное питье, которое приготавливает для него Серафина, не действует. Когда он так возбужден, я не могу спокойно лежать под его пристальным взглядом. Плотью ощущаю, как его глаза впиваются в меня, нетерпеливо, настойчиво. В своих упражнениях мы теперь достигли настолько тесной мысленной близости, что я могу уловить малейшее движение его настроения. В этот вечер, как и в другие, он заставляет меня чувствовать себя проституткой, когда я лежу перед ним голой. Проходит сколько-то времени (не знаю сколько; очень трудно определить, как долго продолжаются эти наши медитации), мне становится так стыдно, что я готова попросить прекратить сеанс, чтобы можно было прикрыться. Но в следующий момент чувствую, его настроение изменилось, мысли омрачились. Он смотрит на меня уже не с вожделением, а с ужасом, отчего мне хочется заплакать. Волны печали накатывают на меня.
Что происходит?
Серафина, которая, кажется, читает наши мысли, тоже чувствует тревогу Виктора. Успокоясь, оглядываюсь и вижу, что она сидит рядом с Виктором и, обняв, утешает, успокаивает его. Она спрашивает, не хочет ли он рассказать ей, что его так встревожило, но он ничего не говорит, единственное его желание — уйти.
В тот день он удаляется к себе, не пожелав мне покойной ночи. Наутро он до завтрака уходит бродить среди скал Мон-Салэв. Я не вижу его два дня; он возвращается еще более подавленным и не желает ничего говорить.
И вот нынешняя ночь. Я просыпаюсь от звука шагов в моей комнате. Спрашиваю в темноте: «Кто здесь?» Но ответа нет, только шорох в изножье кровати. Я впериваюсь во тьму, обращаюсь в слух. «Кто здесь?» — спрашиваю снова и в ответ слышу звук, от которого мурашки бегут у меня по коже. Кто-то плачет в моей комнате. Дрожащей рукой нащупываю огниво, зажигаю свечу и вижу Виктора, стоящего нагим у моей постели. Зову его, но он не слышит. Да Виктор ли это, сомневаюсь я, может, он мне мерещится? Придвигаюсь ближе и вижу, что глаза у него закрыты; он спит! Я беру его за руку и осторожно усаживаю рядом с собой на кровать. Даже в неверном свете свечи вижу, как он бледен, по щекам его бегут слезы. Он содрогается от рыданий. Обнимаю его и стараюсь успокоить.
Скоро он просыпается и с удивлением обнаруживает, что он в моей спальне.
— Мне снился сон, — говорит он дрожащим шепотом, — Боюсь закрыть глаза, чтобы не увидеть снова.
Я укладываю его рядом с собой и обнимаю, пока он окончательно не успокаивается. Он прижимается ко мне, утыкается лицом мне в грудь, как напуганный ребенок. Я уговариваю его рассказать, что ему приснилось. Он долго отказывается; но я продолжаю просить, и наконец он начинает рассказывать.
— Мне снилось, что ты беременна и у тебя должен родиться ребенок, наш с тобойребенок. Ты была так горда. Прибежала ко мне сказать, что наконец наш союз осуществился, наше Великое Делание завершено. Ты была так восхитительна, Элизабет; от тебя шло золотое сияние. Твое тело стало красиво округлым: налитым и зрелым. Я понял, что наконец ты стала настоящей женщиной. Мы бросились к матушке поделиться новостью; но она не обрадовалась, как мы ожидали. «Элизабет слишком молода, чтобы рожать этого ребенка, — заявила она, — Я его выношу за нее». И в тот же миг по какому-то волшебству ребенок переместился из твоего тела в ее. Она видела наше замешательство и отчаяние, но ее это не тронуло. «Я всегда считала, что ребенок должен быть моим, — объяснила она. — Элизабет не подходит для брака». Трудно передать, что последовало за этим. Беременность оказалась для матушки пыткой. Ее отвратительно разнесло, она чувствовала себя все хуже. Что-то было не так. «Он отравляет меня!» — кричала матушка и взывала ко мне, чтобы я избавил ее от ребенка. Я был в ужасе. Сказал, что не могу. Сказал: «Позволь Элизабет помочь тебе. Она знает, как помогать при беременности». Но матушка повторяла, что это могу сделать только я. Тебя она не подпускала к себе. «Это ты виновата! — вопила она на тебя. — Ты завидуешь мне; цыганское отродье, вот ты кто!» И выгнала тебя из комнаты. Я был в ярости, но не смел перечить ей. Я, как мог, приготовил ее к родам. Обложил подушками и начал раздевать, но слишком неуклюже и медленно. «Скорей!» — не выдержала она, сорвала с себя одежду и осталась передо мной голой, с огромным животом. Это было так противоестественно, что я задрожал от стыда, стоя над ней. Мы ждали, ждали. Родам пора было начаться, но ребенок все не появлялся. Я умолял матушку тужиться сильней, но она не могла и кричала, чтобы я помог ей. «Вытащи его из меня!» — приказала она и широко раскрылась предо мной. Я проник в ее тело, чтобы ухватить ребенка: словно какой-то огромный сосущий зверь проглотил мою руку, — но нащупал лишь что-то шершавое, чешуйчатое, что, извиваясь, ускользнуло от меня глубже в утробу. Матушка начала кричать от боли; я понимал, что должен извлечь это из нее, иначе она наверняка умрет. И наконец, собравши все силы, просунул руки дальше и сумел ухватить и вытащить того, кто был в ней. Но то, что я держал в руках, не было человеческое дитя; существо походило на отвратительную птицу и свирепо оглядывалось вокруг. У него был смертоносный клюв, горящие глаза и хвост, похожий на змеиный, которым оно хлестало по сторонам. Оно остановило свой яростный взгляд на матушке и попыталось было броситься на нее, но я крепко держал его. Наконец оно вырвалось из моих рук и с хриплым криком исчезло в небе. Я обернулся к матушке и онемел от ужаса. Она лежала на кровати: безучастная, серая и неподвижная. Я коснулся ее… и обнаружил, что она обратилась в камень.