Воспоминания Элизабет Франкенштейн

Рошак Теодор

В голосе Серафины слышится искреннее сострадание, когда она говорит:

— Да, я заставила тебя гореть от желания к ней. Это естественно для такого молодого и горячего человека. А ты, Элизабет? О чем ты думаешь?

Сказанное Виктором заставило меня сознаться:

— Я хочу, чтобы Виктор обнял меня, как настоящий любовник.

— Только обнял?

— Нет! Чтобы он вошел в меня. Каждый раз я жажду этого все больше. Я представляю это себе, схожу с ума, вижу во сне.

Это мой протест против жестокости того, что требует от нас Серафина. Но пока я выплескиваю свой гнев, я не сознаю, насколько он жгуч или

насколько жгучим стало мое желание.

— Знаю, ты считаешь меня слишком суровой, — отвечает она печально, но ничуть не оправдываясь, — Но в том, что я делаю, есть великий смысл. Я учу тебя жаждать, дорогая. Я взращиваю в тебе эту жажду. Если мужчина и женщина торопятся сразу удовлетворить желание, они никогда не узнают, какой силы оно может достичь и какую великую жажду ему предназначено утолить. Им не откроется, что означает их союз. Наслаждение длится недолго, и они никогда не узнают, что есть иное наслаждение, которое ожидает за первым. Со временем вы поймете, что это второе наслаждение, о котором я говорю, — оно в горении; горение станет вашими крыльями и вознесет к небесам. А теперь посмотрим, какой степени близости вы достигли.

С этими словами она велит мне принести вазу, в которой хранились кровь и семя, и ставит ее перед нами на пол. Мы много раз изучали содержимое сосуда; нам было сказано: то, что мы увидим, есть черный период нигредо. Она добавила в него другие ингредиенты: разные травы, стружку жемчужины и сурьмяное масло — и поставила прогреваться в навоз жеребой кобылы. Все это разлагается и бродит в плотно закупоренном сосуде, выделяя зловонный запах в драме очищения.

На этот раз, когда мы садимся и рассматриваем содержимое вазы, Серафина дает нам отпить смеси; у нее горький вкус пустырника, который я пила на женских сходках на поляне, но сильней запах брожения. Серафина говорит, это придаст остроту зрению. И в ожидании, пока подействует зелье, тихонько напевает себе под нос смутную ночную песенку.

— Поднимите бутыль, — командует она некоторое время спустя, — Переверните, покрутите, а потом вглядитесь внимательней.

Сначала я довольно долго ничего не вижу, кроме илистого черного осадка на дне.

— Смотрите же, смотрите! — шепчет Серафина.

И тут, и тут… мне показалось, что я вижу радужный проблеск. И еще, и еще. Пламя выскакивает из мертвой гнили и мечется по внутренним стенкам сосуда. Я вижу, как его языки проскальзывают сквозь горлышко и вьются, как быстрые змейки, вокруг рук и плеч Серафины. Я так поражена, что отшатываюсь, словно боясь, что они прыгнут на меня.

— Что ты видишь?! — кричит, почти рычит Серафина.

— Огонь.

— Какого он цвета? — нетерпеливо спрашивает она; ослепительная полоска света продолжает метаться вокруг нее.

— Голубого, — отвечаю я. — Голубой огонь…

— Замечательно, дорогая. Впивай его. Ощути всем нутром. Пусть он согреет тебя от головы до ног. Не бойся смотреть на него!

Неожиданно я кричу:

— О боже! Там что-то движется!

Серафина взволнованно наклоняется, поднося вазу вплотную к моему лицу.

— Смотри внимательней! Что ты видишь, говори?

— Я вижу… вижу…

Но тут мои глаза подводят меня. Свет слишком слепящ; все расплывается.

— Очень хорошо, — говорит Серафина, — Достаточно на один вечер. А ты, Виктор, — что ты видел?

— Но я ничего не видел, — отвечает

он в замешательстве.

Серафина спокойно кивает:

— Всему свое время, всему свое время. С каждым вечером мы будем продвигаться немного дальше по пути к этой тайне.

Так оно и происходит. Каждый раз, когда мы заканчиваем Кормление Львов, она выставляет вазу. Каждый раз я вижу, как внутри ее вспыхивает яркий голубой огонь, и всегда там начинает что-то медленно шевелиться — думаю, что-то живое. Но что может жить в таком яростном огне? Наконец в одну из ночей мне удается справиться со своим зрением, ничто не дрожит, не расплывается в глазах. И я отчетливо вижу: « Живое существо!Ящерка!» Ибо это в самом деле похоже на ящерицу с быстрым ищущим язычком и мечущимся хвостом, и огонь лижет ее гибкое мерцающее тело.

— Какого цвета? — спрашивает Серафина.

Я теряю из виду существо; оно растворяется в сиянии. Я продолжаю смотреть, пока заслезившиеся глаза не высыхают.

— Спокойно, дитя, — предостерегает Серафина, — Смотри ласковей, приветливей. Попроси ее показаться тебе.

Я послушалась. Вместо того чтобы напрягать глаза, пытаясь что-то разглядеть, я умоляю существо в сосуде показаться мне. Постепенно ящерку становится видно, ее чешуйчатый бок объят огнем; она словно в облачении из огня.

— Она разноцветная, — говорю я, — Красная, серебряная, оранжевая.

— Что еще ты видишь?

— Она ходит в огне, но не сгорает.

— Можешь сказать, нравится ей огонь?

— Да. Она катается и резвится в нем.

Серафина подносит чашу Виктору.

— Теперь ты, Виктор. Ты тоже видишь это существо?

Но Виктор не настолько зорок. Хотя он старается изо всех сил, но видит только черный осадок на дне.

— Ничего не вижу! — нетерпеливо выпаливает он. — Нет там ничего, кроме дряни, которую ты набросала.

— Неважно, дитя, — успокаивает Серафина. — Со временем увидишь. Это животное — особый знак; это саламандра, возникающая из продуктов распада. Хотя она и может показаться свирепой, она — наш верный водитель. Она появляется как знак того, что нигредо завершается. Начинается возрождение — и в вас, и в сосуде. Помните: все, что вы видите в мире, должно прежде всего существовать в вас. Великое Делание не будет совершено, пока оно не совершится внутри вас. Самое важное: следите за тем, как ящерица появляется в огне. Огонь — ее элемент. Она наслаждается, будучи в огне, и так же вам пламя будет в наслаждение. Запомните мои слова: все на свете есть знак чего-то большего, что стоит за ним. Почему существуют отдельно мужчина и женщина? Зачем мужчина входит в женщину? Зачем мы созданы как двое, которые горят желанием соединиться? Затем, что важно единство. Ради этого стоит гореть всю жизнь.

— У тебя глаз быстрей, — говорит мне позже Виктор. — Я ничего не могу разглядеть в этой склянке. Или ты прикидываешься? — Он смотрит подозрительно, в голосе недоверие, и это между нами впервые.

— Я бы не пошла на такое! Не стала бы пытаться обмануть Серафину, не смогла бы.

— Возможно, вы обе меня дурачите.

— Зачем нам тебя дурачить? — изумляюсь я.

Он пожимает плечами и делает обиженное лицо:

— Вы женщины и не хотите допускать мужчин к таким делам.

— Это не так! — возмущаюсь я, — Я бы ничего не стала скрывать от тебя.