Воспоминания и письма
Шрифт:
На нашем совещании во время коронации было решено, что Новосильцов, бывший на дурном счету из-за взглядов, в которых его подозревали, и из-за своего слишком свободного поведения, оставит Россию на время царствования Павла или до тех пор, когда его можно будет вызвать обратно, и отправится в Англию. Великий князь достал ему паспорт через Растопчина, который заведовал тогда военными делами и начинал укреплять свое влияние при императоре Павле.
Растопчин был одним из усердных посетителей Гатчины и Павловска до восшествия на престол Павла I. Это был, я думаю, единственный умный человек, привязавшийся к Павлу до его воцарения. Великий князь Александр, преданный отцу в царствование Екатерины, выделил графа Растопчина среди других, почувствовав к нему уважение и дружбу. Придворные интриги потом все это изменили,
Кроме того, Растопчин был также в прекрасных отношениях и с Новосильцовым, так как оба они принадлежали к числу фрондеров. По просьбе великого князя Растопчин обещал ему достать для Новосильцова паспорт. Между тем, когда перед отъездом из Москвы я пришел от имени великого князя напомнить ему о его обещании, он выразил нетерпение и подозрение относительно важного, как он говорил, политического значения, которое, казалось, придавали этому путешествию. Тем не менее Новосильцов наконец получил свой паспорт и уехал в Петербург, откуда затем отправился в Англию. За время пребывания в этой стране, в течение всего царствования Павла, он усовершенствовался в познаниях, которые приобрел раньше, и, хорошо принятый графом Воронцовым, русским послом в Англии, завязал знакомства, которые вскоре оказались для него полезными.
Получив трехмесячный отпуск, мы с братом и с добрым Горским уехали в Пулавы, где нас нетерпеливо ждали наши родители после двухлетнего отсутствия, стоившего им стольких беспокойств и забот. Сладки были часы, проведенные с ними в местах, где протекла наша счастливая юность. Но перспектива близкого отъезда омрачала наше счастье, а заботы о Петербурге мешали наслаждаться им вполне. Наши головы были полны мыслями о великом князе, о надеждах, которые подавали нам наши взаимные отношения. Родители слушали наши признания и радостные рассказы с удивлением и беспокойством, сомневаясь в основательности столь заманчивых надежд. В Пулавах я получил от великого князя несколько писем, полных выражения дружбы; они были переданы мне при разных удобных случаях, между прочим – через паладина эрцгерцога, только что вступившего в брак с великой княжной Александрой. Это способствовало тому, что значительно позднее, в 1812 году, проезжая через Пешт, я встретил милостивый прием с его стороны.
Отец, слушая наши рассказы, сравнивал теперешний Петербург с тем, каким он был, когда отец приезжал к русскому двору при Елизавете, а Петр III был еще великим князем, или же в первые годы царствования Екатерины II. Мать же больше беспокоилась о нашей безопасности. Она боялась, чтобы на нас не донесли, не открыли цели наших сношений с великим князем, – вокруг этого крутились все разговоры. Во время нашего пребывания в Пулавах несколько раз распространялись благоприятные для Польши слухи, но держались всего по нескольку дней ввиду их невероятности. С жадностью встречаемые каждый раз польским обществом, они порождали затем необычайное уныние и упадок духа.
Губернатор Галиции граф Эрдели приезжал в это время отдать визит моему отцу. Венгр по происхождению, он был увлечен одной мыслью, о которой постоянно твердил. Ему хотелось убедить поляков в том, что для них было бы всего выгоднее присоединиться к Венгрии, потому что австрийский император если и заставил уважать свои притязания на Галицию, то лишь в качестве венгерского короля. Такая речь в устах высшего должностного лица Австрии доказывала, как еще силен был в то время мадьяризм. Присоединение к Венгрии, если бы оно было возможно, принесло бы, без сомнения, Галиции большие материальные выгоды, дало бы ей возможность наслаждаться свободным режимом, а главным образом – предохранило бы от многих бед за последовавшие затем пятьдесят лет, до 1848 года. Что могло дать нам присоединение в то время? Трудно было предвидеть это. Во всяком случае, поляки легко сошлись бы с венграми. Между тем общественное мнение и национальный польский дух, вероятно, восстали бы против этой меры, которая к тому же, как я думаю, никогда не была бы разрешена австрийским правительством.
Пулавы тогда только что перенесли двойной разгром, совершенный над ними во время борьбы с Костюшко: первый – под началом графа Бибикова, отозвавшийся главным образом
В то время мы лишились нашего доброго Горского, умершего от апоплексического удара. Я нашел его однажды утром без движения, с затрудненной речью. Позвали хирурга, хорошего врача, сделавшего ему кровопускание, уложили больного в постель. Доктора Гольца не было дома; он прибежал вскоре, но не мог спасти больного. Горский больше не приходил в полное сознание, он бессвязно говорил все время и жаловался только на головную боль. Меня он узнавал и улыбался, и я с благодарностью вспоминаю эту улыбку. Сам я не отходил от него. Он умер в тот же день поздно вечером, испустив дух без страданий, как мех, из которого выпустили воздух.
Я очень горевал о нем. Это был действительно благородный человек, носивший в сердце только справедливость и прямоту. Он часто говорил, что желал бы недолгой, но хорошей жизни, и это желание его было исполнено с совершенной точностью.
Наступил конец трехмесячного отпуска, и мы вынуждены были возвратиться в Петербург. Уезжали с тяжелым сердцем, расставаясь с родителями и родным кровом, но все же нам было интересно вновь встретить великого князя и возобновить наши отношения с ним. Письма, которые я получал от него во время нашего пребывания в Пулавах, доказывали, если только в этом могло быть какое-нибудь сомнение, что он не думал меняться. Действительно, мы нашли его все тем же, и по чувствам, и по взглядам.
В конце 1797 года порывистость и странность мероприятий императора Павла, волновавших жизнь дворца и всего двора, сменились как будто большим спокойствием, которое, казалось, обещало продержаться некоторое время.
Император Павел, еще будучи великим князем, во время своего пребывания в Павловске и Гатчине был влюблен в Нелидову, фрейлину великой княгини, его жены. Это чувство, совершенно платоническое, не прекратилось и после его восшествия на престол. Нелидова, с ее незаурядным умом и добрым сердцем, в конце концов завладела любовью и доверием императрицы, тем более что в наружности этой девицы не было ничего, что могло бы тревожить Марию, которая отличалась высоким ростом, хорошим цветом лица и прекрасной наружностью, тогда как ее предполагаемая соперница была лишена и видной фигуры, и приятного цвета лица, и красивой физиономии. Вся ее привлекательность состояла в смеющемся взгляде и бойкой речи. Эти две женщины протянули друг другу руки и сошлись во всем. Результатом этого было уменьшение неожиданных перемен и беспорядка в поведении и поступках императора, большая осмотрительность при выборе лиц, большее благоразумие, последовательность и устойчивость в политике, чего он ранее не проявлял. К несчастью, император Павел недолго подчинялся этому благотворному влиянию.
По возвращении с коронации двор поселился в Гатчине, где император Павел любил проводить осень. Еще грустнее казались там осенние дни, вообще столь унылые в России, когда небо вечно покрыто тучами, солнце едва показывается в течение трех месяцев, беспрерывно идет дождь, и холод чувствуется острее, пронзительнее и еще неприятнее, чем зимою. Дружба и необычайное доверие, выказываемое нам великим князем Александром, и короткость, которую разрешали нам по отношению к себе оба брата, вознаграждали нас вполне за скуку и грустное пребывание в Гатчине и не позволяли нам жаловаться.