Воспоминания и письма
Шрифт:
Помню, мне часто приходилось вести с великим князем Константином очень запальчивые споры, в которых я не уступал ему ни в словах, ни в жестах до такой степени, что однажды мы даже подрались и вместе упали наземь. Я думаю, что именно эти воспоминания побуждали великого князя постоянно щадить меня до известной степени, когда он уже всесильно господствовал в Польше и был очень раздражен против меня. То были для него воспоминания школьных лет, какие бывают у всякого, и они-то служили мне защитой от более тяжелых проявлений его гнева. Как я уже упоминал, великий князь Константин, из подражания своему старшему брату, хотел привязать к себе моего брата. У них установились отношения, похожие на мою близость к Александру, но положение моего брата было гораздо менее приятно, нежели мое, по причине невыносимого характера Константина; тем не менее благодаря этому мы получали возможность всегда быть вместе. Кроме того, во время пребывания в Гатчине мы сошлись с бароном Винцингероде,
К концу осени двор переехал в Петербург, чтобы провести там зиму 1797—1798 года. За все время моего пребывания в России двор был единственным любопытным зрелищем, доступным моим наблюдениям, и потому мне приходится говорить только о дворе.
Наш король Станислав-Август по возвращении из Москвы был помещен со своей свитой, если не ошибаюсь, во дворце, называвшемся Мраморным, и содержался роскошно на правительственный счет. С ним жила его племянница графиня Мнишек с мужем. У него были свои камергеры, между которыми находился Трембецкий, так прославившийся у нас своими прекрасными стихотворениями. Должность маршала двора временно исполнялась полковником Вицким, верным другом нашей семьи, бывшим перед тем капитаном в Литовской гвардии. Тут был и доктор Беклер, спасший мне жизнь в детстве и состоявший при дворе доктором. Мы часто отправлялись засвидетельствовать свое почтение королю, и он во всякое время с удовольствием принимал нас. Я несколько раз видел его по утрам, когда, еще непричесанный, в халате, он был, как говорили, занят писанием своих мемуаров. Неизвестно, что сталось с этими мемуарами, которые должны были быть очень объемисты. Я достал только описание того времени, когда он был послом в России, при Августе III. Остальные тома, гораздо более интересные, были так хорошо спрятаны или уничтожены, что от них не осталось, сколько мне известно, никаких следов.
Этот несчастный король, казалось мне, слишком легко переносил свое положение. Он старался быть приятным своим повелителям, которые низложили его. Старался предугадывать капризы императора, который довольно часто обедал у него с императорской фамилией. Стол его был великолепен и прекрасно сервирован благодаря искусству знаменитого метрдотеля Фремо, который один служил напоминанием о прошлых временах. 2 февраля 1798 года во время приготовлений к балу и любительскому спектаклю, которые устраивались для развлечения их величеств, король был сражен апоплексическим ударом. Весть об этом тотчас же облетела весь город. Мы примчались в Мраморный дворец. Доктор Беклер сделал больному кровопускание и использовал все средства медицинского искусства, употребляемые в подобных случаях, но все было напрасно: король лежал на постели без сознания. Свита, в слезах, окружила его. Прибежал Трембецкий, в отчаянии всплеснул руками и, вновь выбежав, заперся в своей комнате. Прибыл император с императорской фамилией. Баччиарелли изобразил эту грустную сцену на одной из своих картин, где замечательно талантливо, с полным сходством, нарисованы все присутствующие. Король скончался. Он был похоронен с подобающей пышностью в католической церкви доминиканцев в Петербурге.
Станислава-Августа искренне оплакали лишь те, чье существование зависело от него; сам он не имел никакого основания сожалеть о приближении конца своей жизни. Обстоятельства этой жизни и поведение короля привели к тому, что мы уже не могли чувствовать в нем представителя нашего отечества. Костюшко в гораздо большей мере являлся таким представителем. Кончина Станислава-Августа ничего не изменила ни в судьбах Польши, ни в тех надеждах, которые она еще могла питать. Нашлись люди, которые, принимая во внимание стеснения, хлопоты и значительные расходы, причиняемые им казне, думали, что смерть короля была ускорена по государственным соображениям. Это возможно, хотя ничто в ходе его болезни, по-видимому, не подтверждало этих подозрений.
Создавшееся положение вещей, казалось, упрочилось надолго. Причуды императора уменьшились под совместным влиянием императрицы и ее подруги. Общество также немного привыкло к странностям и неровностям в поведении Павла. Жизнь, которую мы вели в Гатчине или в Петербурге, была бы очень удобна для серьезного чтения, если бы мы умели пользоваться временем для этой цели. Единственным ежедневным обязательным занятием был парад; проведя там один или два часа каждое утро, мы затем были весь день свободны, исключая воскресные и праздничные дни, когда нужно было исполнять некоторые обязанности при дворе. Всему, что касалось двора, придавали к тому же столь высокое значение, что принадлежность к придворному кругу освобождала тогда от всех обязательств по отношению к общественной жизни, и потому мы получали возможность весь остаток своего времени посвятить каким угодно занятиям. К несчастью, я не сумел воспользоваться как следует этим временем и большую часть его убил бесплодно.
Полезные работы вечно откладываются до другого времени, которое – как надеются, –
Назначенный состоять при особе великого князя в качестве старшего адъютанта, я, по обязанностям службы, должен был сопровождать его на парады. Каждый день после обеда я являлся к нему за приказаниями; то были минуты интимных бесед. Великий князь имел второго адъютанта, капитана Ратькова, очень хорошего человека, но до мозга костей «гатчинца», т.е., по тогдашнему убеждению, ни к чему не годного и немного глуповатого.
К этому времени относится начало моего знакомства с князем Петром Волконским, адъютантом Семеновского гвардейского полка, полковником которого был великий князь; это обстоятельство сблизило князя Петра с великим князем. Этот самый Волконский впоследствии состоял старшим адъютантом, а позднее генерал-майором при императоре Александре, а затем получил должность обер-гофмейстера, в которой оставался и при императоре Николае. Не обладая блестящими или выдающимися способностями, он умел внести в свою службу большую точность, исполнять ее внимательно и именно так, как этого хотел император, даже приобрел необходимые знания в высших областях военного искусства. Он был всегда в ровном расположении духа, его суждения были всегда благоразумны, и он высказывал их даже и в том случае, если они не нравились великому князю; он охотно оказывал услуги, когда только мог. Мы провели много времени вместе, и я всегда пользовался его искренним расположением, о чем мне приятно вспомнить теперь, когда прошло уже сорок лет, как наше знакомство прервано взаимным удалением и целым рядом переворотов и важных событий. Его жена, княгиня Софья, принадлежала к другой, более богатой ветви того же рода Волконских. Она отличалась более живым характером и большей сердечностью и выказывала мне чувство дружбы даже и после того, как я окончательно покинул Россию, и я храню в сердце искреннюю признательность к ней. Она так и не смогла простить императору Николаю того, что он в продолжение тридцати лет держал ее младшего брата в рудниках Сибири. Он там и состарился и возвращен был сестре и семье лишь после коронования Александра II. Это горе разлучило княгиню Софью с русским двором и с Петербургом на все время царствования Николая I.
Среди молодых придворных лишь один пользовался близостью к великому князю и был у него принят. Это был один из его камер-юнкеров, князь Александр Голицын. Его называли Маленький Голицын, так как он был небольшого роста. Он сумел понравиться великому князю. Его беседа была очень забавна: зная все городские сплетни, он удивительно копировал всех, изображая физиономию, манеру говорить и обороты речи каждого. Между прочим, когда мы бывали одни, без великого князя, он изображал императора Павла так, что все начинали дрожать перед ним. Князь Голицын был страстным поклонником императрицы Екатерины и, несмотря на возраст этой монархини, был бы счастлив хоть на мгновение попасть в число ее любимцев.
Маленький Голицын в то время, когда мы с ним познакомились, был убежденным эпикурейцем, позволявшим себе всевозможные наслаждения, даже с весьма необычайными вариациями. Но после восшествия на престол императора Александра князь Голицын не захотел оставаться без серьезной карьеры и с соизволения императора сделался обер-прокурором правительствующего Сената. Впоследствии, вероятно, воодушевленный набожностью Александра, он стал тоже чрезвычайно религиозным и вместе с Кошелевым имел видения. В конце концов он был назначен министром народного просвещения. Я никогда не думал, что он сможет успешно выполнять свои новые обязанности. Его назначение, о котором я, быть может, буду еще иметь случай говорить, состоялось, кажется, в 1822 году, я тогда был еще попечителем Виленского учебного округа. Вспоминая Маленького Голицына, каким я его знал, не могу представить его министром, заведующим народным просвещением в империи, поскольку не знал за ним другого таланта, кроме умения забавлять и вызывать смех. В общем, он был нежелчным и незлобивым человеком, хотя это и не помешало тому, что во время его министерства в Виленском округе были совершены вопиющие несправедливости, заставившие меня отказаться от места попечителя.
При дворе иногда давались балы менее людные, на которых можно было чувствовать себя свободнее. Император однажды явился на такой бал во фраке – костюме, которого он никогда не носил. Фрак этот, если не ошибаюсь, был из темно-красного бархата, старинного покроя. В этот день он танцевал с Нелидовой контрданс, называвшийся тогда английским, в котором пары становились колоннами при исполнении последовательно сменявшихся фигур. Можно себе представить, как плохо чувствовали себя другие пары, которые должны были встать к этой колонне. Это было любопытное зрелище. В моей памяти навсегда остался образ императора Павла, низкого ростом, в башмаках с широкими закругленными носками, стоящего в третьей позиции, округляющего руки и выделывающего плие, которым учили танцмейстеры в старину; против него была дама тоже очень маленького роста, она считала себя обязанной повторять все жеманные ужимки и размеренные движения своего кавалера.