Воспоминания о Марине Цветаевой
Шрифт:
— Она хитрая была!
— А вы не хитрые?
— Тоже хитрые. Мара, я у тебя хочу одну вещь попросить!
— Какую?
— Хочешь быть моей сестрой?
— И моей тоже!
— Heт, одной моей! Я первый сказал. Правда, Мара, я первый сказал?
— Правда, Кира, но я все-таки не согласна.
— Почему?
— Если я буду твоей сестрой, мне придется читать тебе нравоучения, заставлять тебя мыть руки, не позволять на прогулках водить пальцем по заборам. Ты меня в конце концов разлюбишь. Когда ты через несколько лет прочтешь «La Princesse lointaine», [59] ты меня поймешь.
59
«Принцесса
— Какая это Princesse?
— Лучшая из всех, — лучше Спящей красавицы, лучше Золушки и всех других. У меня к вам одна просьба, мальчики: каждый вечер молитесь о здоровье и долгой жизни Ростана. Это принц, который нашел эту принцессу.
— Где?
— В замке Триполи, на берегу моря. Он, кроме нее, нашел еще одного принца — сына Наполеона, герцога Рейхштадтского.
— Я про Наполеона знаю. Он все у всех отнял, а потом его посадили на остров, и он умер.
— Он был герой! Мученик славы! Молитесь и за него, мальчики! За него и за его сына — Наполеона II.
— Он тоже воевал?
— Нет. До четырех лет он жил во Франции, катался в колясочке, запряженной козами, сидел у Наполеона на коленях. По вечерам французская няня пела ему песни. А потом проклятые австрийцы увезли его к себе. Он не хотел уезжать из дворца. — «Когда папы нет, я здесь хозяин!» Хватался за портьеру, плакал. Но его все-таки увезли. А через год англичане обманом взяли Наполеона в плен. Он на своем острове все время думал о сыне, тосковал о нем. Маленький Наполеон тоже не мог забыть своего отца. Хотя ему было четыре с половиной года, он упорно не хотел говорить по-немецки, и учитель прямо не знал, что с ним делать.
— Совсем как с нами! — вырвалось у меня.
— Потом он, конечно, выучился, но всю жизнь, до самой смерти, был в душе сыном Наполеона и французом.
— Он давно умер?
— Давно, почти сто лет тому назад Он умер от тоски по Франции, юный, прекрасный, в печальном шенбруннском замке. Вы будете за него молиться?
— Да, и за ту принцессу, и за принца Ростана, который их обоих нашел. Будем молиться, Женя?
— Да, три поклона за каждого.
— Сделайте это сейчас, милые!
У каждой кроватки по белой склоненной фигурке. Два детских голоса:
— Упокой, Господи, душу той принцессы…
— Упокой, Господи, душу Наполеона и его сына, маленького Наполеона…
— Дай, Господи, здоровье и долгую жизнь принцу Ростану.
На коленях третья фигурка — темная. В темноте третий голос:
— Упокой, Господи, душу Наполеона II, короля Римского, принца Пармского, герцога Рейхштадтского…
Там, где молятся трое…
Дорогие мальчики!
Вы сейчас спите и не знаете, как неблагодарно и неблагородно поступит с вами ваша Мара. Эти две ночи с вами дали мне больше, чем два года в обществе самых умных и утонченных людей. Чего я хочу от жизни? Безумия и волшебства.
С первого взгляда вы признали во мне сумасшедшую, вглядевшись пристальнее — волшебницу.
У меня нет дороги. Столько дорог в мире, сколько золотых тропинок, как выбирать?
У меня нет цели. Идти к чему-нибудь одному, хотя бы к славе, значит отрешиться от всего другого. А я хочу — всего! До встречи с вами я бы сказала у меня нет друзей. Но теперь они есть. Больше, чем друзья! Так, как я вас люблю, друзей не любят. У меня к вам и обожание и жалость. Да, я жалею вас, маленькие волшебные мальчики, с вашими сказками о серебряных колодцах и златокудрых девочках, которые «по ночам не спят». Златокудрые девочки вырастают, и много ночей вам придется не спать из-за того, что вода в колодцах всегда только вода.
Сейчас шесть часов утра. Надо кончать. Я не простилась с вами, потому что слишком вас люблю.
Мapa
Р. S. Не забывайте каждый вечер молиться о маленьком Наполеоне!
НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ О М.И. ЦВЕТАЕВОЙ
ВТОРАЯ КНИГА
В романе с Мариной Цветаевой
Мандельштам легко жил среди обыкновенных людей и дал несколько формул своего отношения к ним. Ему хотелось «еще побыть и поиграть с людьми», и он всегда был готов «тянуться с нежностью бессмысленно к чужому». Это говорит о притяжении, а не об отталкиванье. Цветаева, например, при любых условиях вошла бы в конфликт с окружающим… Это было заложено в ее природе. Мандельштам без людей непредставим, и отношения облегчались тем, что в нем начисто отсутствовала учительская жилка и себя он считал хуже других. Глубокие религиозно-нравственные и историософские конфликты, поиски социальной справедливости и осмысление гуманистических тенденций, проверка наследства отцов и предков — все это может быть лучшей основой биографии, чем примитивные конфликты с государством и обществом, которые в нормальных условиях не принимают форму погони специально выдрессированной своры за ошалевшим зайцем.
Ахматова называла Цветаеву «поэтом силы», но сила, вероятно, женское свойство, потому что и в открытом буйстве Цветаевой, и в сдержанном бесновании Ахматовой поражает не что иное, как сила.
В Цветаевой Мандельштам ценил способность увлекаться не только стихами, но и поэтами. В этом было удивительное бескорыстие. Увлечения Цветаевой были, как мне говорили, недолговечными, но зато бурными, как ураган. Наиболее стойким оказалось ее увлечение Пастернаком, после того как вышла «Сестра моя — жизнь».
Пастернак много лет безраздельно владел всеми поэтами, и никто не мог выбиться из-под его влияния. Ахматова говорила, что лишь Цветаева с честью вышла из этого испытания: Пастернак обогатил ее, и она не только сохранила, но, может, даже обрела благодаря ему настоящий голос. Я тоже думаю, что поэмы («Горы», «Лестницы» и др.) — самое сильное, что сделала Цветаева.
Мне пришлось несколько раз встречаться с Цветаевой, но знакомства не получилось. Известную роль сыграло то, что я отдала вакансию Ахматовой и потому Цветаеву проглядела, но в основном инициатива «недружбы» шла от нее. Возможно, что она вообще с полной нетерпимостью относилась к женам своих друзей (еще меня обвиняла в ревности — с больной головы да на здоровую!), но самое главное — в ту пору и, пожалуй, до конца своих дней Цветаева с полным равнодушием относилась к стихам Мандельштама. Я прочла в письмах, изданных в Самиздате: Цветаева считала, что сама может писать, как Мандельштам, как бы владеет его секретом. Тайной для нее вскоре после нашей встречи стал Пастернак. Умные они все были люди, но судили о вещах, точнее, о собственном ремесле с полной наивностью: настоящий поэт никогда не может писать, как другой настоящий поэт. Стихи неповторимы, как личность. Даже крохотный подлинный поэт имеет свой неповторимый голос. Умеют писать под другого поэта только специалисты по пародиям и версификаторы. Они-то и есть «журнальная поэзия»…