Воспоминания о Тарасе Шевченко

Сборник

своенародную черту. Скоро, однако, мы сошлись и подружились. Тарас Григорьевич

прочитал мне свои ненапечатанные стихотворения. Меня обдало страхом: впечатление,

которое они производили, напомнило мне Шиллерову балладу «Занавешенный санский

истукан» . Я увидел, что муза Шевченко раздирала завесу народной жизни. И страшно, и

сладко, и больно, и упоительно было заглянуть туда!!! Поэзия всегда идет вперед, всегда

решается на смелое дело; по ее следам идут история,

наука и практический труд. Легче

бывает последним, но тяжело первой. Сильное зрение, крепкие нервы нужно иметь, чтоб не

ослепнуть или не упасть без чувств от внезапного света истины, дружелюбно сокрытой для

спокойной толпы, идущей по торной колее мимо таинственного занавеса, не знающей, что

скрывается за этим занавесом! Тарасова муза прорвала какой-то подземный заклеп, уже

несколько веков запертый многими замками, запечатанный многими печатями, засыпанный

землею, нарочно вспаханною и засеянною, чтобы скрыть для потомства даже память о

месте, где находится подземная пустота. Тарасова муза смело вошла в эту пустоту со своим

неугасимым светочем и открыла за собою путь и солнечным лучам, и свежему воздуху, и

людской любознательности. Легко будет входить в это подземелье, когда воздух туда

проникнет, но какая человеческая крепость может устоять против убивающего в мгновение

все силы жизни, погашающего всякий земной огонь векового испарения! Горе дерзкому

поэту! Он забывает, что он человек, и если первый решается вступить туда, то может пасть...

Но поэзия не устрашится никакого губительного испарения, если только она истинная

поэзия; и не погасит ее светоча никакая историческая или нравственная углекислота, ибо

этот светоч горит нетленным огнем — огнем Прометея...

Не долго видел я Тараса-маляра в Киеве; обстоятельства нас разлучили... Не мне

рассказывать его дальнейшую биографию... В 1858 году мы увиделись снова в стенах

Академии художеств. Тарас не узнал меня. Целый час я не говорил ему своего имени, и он

все-таки не назвал его, пока не услышал от меня самого. Тогда он заплакал и этим показал,

что не оттого не узнал, что забыл обо мне. Но в нем все напоминало прежнего Тараса; его

железная натура много выстояла и не пала физически; чист он остался в своих

убеж-/166/дениях, свежо еще было в нем поэтическое чутье; любовь к доброму и

прекрасному прорывалась во внутренней борьбе со влиянием внешнего растления, но

талант его великого творчества начинал ослабевать. Тарас чувствовал это, хотя от страха

пред отверзающеюся пропастью хотел отвернуться и уверить самого себя, что нет того, что

ему угрожало. Читанные им в Петербурге

в последние годы его стихотворения были слабее

тех огненных произведений, которые некогда он читал мне в Киеве. Время возьмет свое над

человеком, «зане перстень есть».

Прострадавший всю жизнь, Шевченко пред концом дней своих был облечен

заслуженною славою. Его родина — Малороссия — видела в нем своего народного поэта;

великороссияне и поляки признавали в нем великое поэтическое дарование. Он не был

поэтом тесной, исключительной народности: его поэзия приняла более высокий полет. Это

был поэт общерусский, поэт народа не малорусского, а вообще русского народа, хотя и

160

писал на одном из двух, искони существовавших, наречий этого народа, оставшемся внутри

народной сферы, не испытавшем насильственных школьных изменений и потому-то более

способном для того, чтоб дать России истинно народного поэта.

Некоторые близорукие судьи изящного меряли его с Кольцовым и даже находили

последнего выше. Это происходило оттого, что они не понимали, что такое народный поэт,

и не могли возвыситься до уразумения его достоинства и значения. По их понятию,

народный поэт есть тот, кто может удачно изображать народ и заговорить в его тоне. Таков и

был Кольцов; в некоторых своих произведениях он превосходно выполнил эту задачу, и

достойно светлеется его имя в ряду знаменитостей русской литературы. Не таков был

Шевченко, и не такова была его задача. Шевченко не подражал народным песням; Шевченко

не имел целью ни описывать своего народа, ни подделываться к народному тону: ему

незачем было подделываться, когда он по природе своей, иначе не говорил. Шевченко как

поэт — это был сам народ, продолжавший свое поэтическое творчество. Песня Шевченко

была сама по себе народная песня, только новая, такая песня, какую мог бы запеть теперь

целый народ, какая должна была вылиться из народной души в положении народной

современной истории. С этой стороны Шевченко был избранник народа в прямом значении

этого слова; народ как бы избрал его петь вместо себя. Народные песенные формы

переходили в стихи Шевченко не вследствие изучения, не по рассуждению, где что

употребить, где какое выражение годится поставить, а по естественному развитию в его

душе всей бесконечной нити народной поэзии; не потому, что Шевченко хотел их ввести и

поставить, а потому, что они, по существу народной поэзии, сами устанавливались так, а не

иначе. Шевченко сказал то, что каждый народный человек сказал бы, если б его народное