Воспоминания
Шрифт:
Нет нужды добавлять, что в тот вечер, когда должен был состояться спектакль, я предпринял все возможные меры предосторожности, чтобы ничем и никак не обидеть свою чувствительную партнершу. 11 до самого конца все прошло хорошо. Во всяком случае, без серьезных неприятностей.
Когда спектакль окончился и занавес опустился, я остался на сцене, ожидая, пока он снова поднимется после первых аплодисментов. Синьора Йеритца была в это время за кулисами. Я сделал ей знак, чтобы она подошла ко мне, и мы могли бы вместе поблагодарить публику. Но синьора Йеритца отрицательно покачала головой. Занавес поднялся, и я поклонился один. Не придавая никакого значения тому, что я один ответил на первые аплодисменты зрителей, я ушел за кулисы и отправился к себе в уборную. Теперь, думал я, она
Увы, я ошибся! Оказывается, она не захотела выйти вместе со мной совсем по другой причине — она была убеждена, что я не должен был выходить на вызовы до тех пор, пока не откланяется на все вызовы она. Когда же я ушел со сцены, раздались крики: «Йеритца! Йеритца!». Но она, заявив сквозь слезы, что ее оскорбили, отказалась выйти из-за кулис. Дважды поднимался и опускался занавес, а она так и не вышла. Большинство зрителей стало расходиться, но в разных местах зала остались кое-где небольшие группки — ее клака, как выяснилось потом, которая слаженно и в такт настойчиво вызывала: «Йеритца! Йеритцу на сцену!».
Прошло минут пятнадцать, и ни она, ни зрители не хотели уступить. Наконец Джузеппе Бамбошек — он дирижировал в тот вечер — ласково взял ее за руку и вывел на сцену перед занавесом. Приверженцы Йеритцы выходили из себя, бешено аплодируя ей. Она жестом остановила их, давая понять, что хочет говорить. И сказала она буквально следующее: «Gigli not nice to me!» («Джильи груб со мной!»). Затем разразилась рыданиями и упала на руки маэстро Бамбошеку.
За кулисами рыдания ее превратились в истерику. Бамбошек, видя, что ситуация слишком осложнилась, позвонил Татти-Казацца, который был уже дома и засыпал в постели. Тот немедленно приехал в театр на такси, и только через несколько часов ему удалось успокоить оскорбленную героиню и вызвать на ее лице улыбку. А барон Леопольд фон Пеппер только стоял и смотрел на все, не зная, что делать.
— Ну хорошо, — примирительно сказал Гатти-Казацца, когда увидел на следующей день заголовки газет. — Я не буду больше просить их петь вместе.
И я думаю, действительно хорошо, что он этого больше никогда не делал.
ГЛАВА XXXIV
Рассказанный случай может, по-видимому, дать некоторое представление о той стороне жизни певцов, которая обычно скрыта от публики и представляется ей совсем иной. Прежде всего — это постоянное нервное напряжение, а затем и все, что из этого следует, — Зависть, ревность, ссоры из-за уборных, из-за знаков отличия, за право стоять па середине сцены. И все это подспудно скрывается за кристаллически чистыми нотами и любовными дуэтами. Многие из нас держат себя в руках, однако, когда человек все же теряет самообладание, реакция бывает особенно бурной именно потому, что до этого, он слишком долго сдерживал свой гнев или возмущение. И за каждым знаменитым певцом в «Метрополитен» известны красочные истории подобного рода. Рассказывают, например, что Карузо однажды во время представления «Кармен» при всем честном народе дал хорошего тумака Джеральдине Фаррар, и она тотчас же ответила ему такой же хорошей пощечиной, правда, потом она села и расплакалась. И когда такое случается, мы можем объяснить это только тем, что жизнь наша — постоянное нервное напряжение, и мы надеемся, что публика будет снисходительна к нам.
В предыдущей главе я говорил о клаке синьоры Йеритцы. В данном случае клака вышла за рамки своих обязанностей и только повредила певице. Но должен признаться, что сам я тоже счел необходимым завести в «Метрополитен» свою клаку — по той простой причине, что она была у всех других певцов. Для певцов с утвердившейся репутацией, которым нечего опасаться, клака нужна только как предосторожность, для того, чтобы полагающуюся им естественную и законную долю аплодисментов не заглушили бы
15 января 1925 года я пел в Вашингтоне в Белом доме на приеме, устроенном президентом и синьорой Кулидж по случаю его переизбрания. На меня произвела огромное впечатление величественная простота самого здания.
23 февраля я впервые пел Реквием Верди. Я, можно сказать, вырос на церковной музыке и всегда любил ее. Когда же я пел «Ингемиско» на сцене «Метрополитен», мне казалось, будто снова стою у органа в старом соборе в Реканати. Верди написал Реквием в расцвете творческих сил — тогда же, когда писал «Аиду». Он сочинил Реквием в память великого писателя Алессандро Манцони, которого считал своим «святым». Духовенство критиковало Реквием за то, что он не отвечал предписаниям ортодоксальной литургической музыки. Конечно, трудно было ожидать от Верди (ведь он не был по натуре сочинителем духовной музыки), чтобы он втиснул свой гений в прокрустово ложе церковных ритуалов. Могу все же сказать, что, несмотря на это, всегда ощущал в Реквиеме глубоко религиозный дух, почтительный, вдохновенный, а некоторые его страницы считаю просто совершенством.
В апреле я уехал в Европу. Мне предстояли два месяца гастролей в Германии и Скандинавии: в Берлине, Гамбурге и Ганновере я должен был петь в операх, а в Бреславле, Копенгагене и Стокгольме — в концертах. И снова я был поражен восторженностью тех, кого знал раньше как «холодных северян». Я привык уже к успеху, и восторг слушателей не изумлял меня. Но впервые я вынужден был уступить и петь после того, как меня непрестанно вызывали в течение получаса — это было в Гамбурге. Впервые меня несли на руках до гостиницы — в Берлине. Все это было ново для меня.
13 июля я уехал в Буэнос-Айрес. Там группа солистов «Метрополитен» — Клаудиа Муцио, Франчес Альда, де Лука, Дидур и дирижер Серафин — принимала участие в осеннем итальянском сезоне в театре «Колон». 20 августа я пел с Клаудией Муцио на торжественном представлении «Лорелеи», которое давалось в честь принца Гальского. Принц выразил желание лично поблагодарить некоторых исполнителей. Меня представили ему в первом антракте вместе с Клаудией Муцио и Серафином. Он очень любезно беседовал с нами несколько минут. Когда я стал прощаться с ним, он подарил мне золотой портсигар, сказав при этом, что я непременно должен приехать на гастроли в Лондон.
Во время гастролей в театре «Колон» я спел новую партию — партию Джанетто в опере «Вечер шуток». Это хорошая динамичная трагедия, написанная Умберто Джордано по одноименной пьесе Сэма Бенелли. До этого опера ставилась всего дважды: один раз в Риме и другой раз в Розарио — в Аргентине. Премьера оперы в театре «Колон» состоялась 31 августа. Для меня всегда было большим удовольствием петь в операх моего друга Джордано, но в «Вечере шуток» не было ничего такого, что могло бы победить мое пристрастие к другой его опере — «Андре Шенье». Партия Джанетто была слишком драматической для моего голоса.
У меня были свои причины для того, чтобы петь всегда, по возможности, только лирические партии. И не только потому, что эти партии я пел лучше других, хотя это само по себе уже достаточно веское основание. Дело в том еще, что лирические партии давали меньше нагрузки на мои голосовые связки — или, точнее выражаясь, они давали такую нагрузку, с которой голосу в силу самой его природы было легче всего справиться.
Только потому, что я всегда очень внимательно и осторожно выбирал свой репертуар (например, я никогда не соглашался петь в «Отелло»), я смог петь на сцене сорок один год — это беспрецедентный случай в истории вокала. Мне было уже около пятидесяти лет, когда один тенор, намного моложе меня, попросил объяснить ему, как это получилось, что мой голос сохранился таким свежим, а его уже теряет гибкость.