Воспоминания
Шрифт:
В тот же вечер король Виктор-Эммануил и королева Елена пригласили меня петь для них в вилле Савойя. Были там и две их дочери — принцесса Мафальда, которой потом суждено было трагически погибнуть в Бухенвальде, и принцесса Мария. Я пел «О моя нежная страсть» Глюка, «Нежной Адины милый взор», «Мне явилась» и «Первая ночь в Венеции» Курти. Затем королева попросила спеть «Сон» из «Манон», арию из «Короля города Из», «Сожаление» Тозелли и «Три дня, как Нина.. .» Перголези. Королева расспрашивала меня о моих концертах в Германии. Она держалась просто и ласково. Король расспрашивал об Америке, о депрессии, о которой он, очевидно, знал гораздо больше, чем я.
ГЛАВА ХLI
Мне удалось заключить с
Вот почему однажды снежным вечером 1932 года я снова, спустя пятнадцать лет, пел в театре «Ла Скала». Давали «Андре Шенье», дирижировал Витторио де Сабата, сопрано была Джина Чинья, баритон — мой старый коллега по «Метрополитен» Джузеппе Данизе. Композитор — мой старый друг Умберто Джордано — сидел в зале. Его опера «Андре Шенье» была одной из самых моих любимых, но судьба ни разу еще не давала ему случая послушать меня в этой опере.
Я немного нервничал перед началом спектакля. Публика ведь всюду разная, а хорошо я знал только публику театра «Метрополитен». Много времени прошло с тех пор, как я встречался с критически настроенной итальянской публикой. К тому же, я был тогда молодым, а не знаменитым певцом, известным всему свету. (Если говорить о спектаклях, которые давались на открытом воздухе, то там публика всегда очень снисходительна.) С тревогой заметил я, что нервозность моя сказывается на голосе, импровизация из I акта не вызвала никаких, даже скромных аплодисментов. И так холодно принимала меня публика в течение всего спектакля, до конца III акта. Я был в отчаянии. Провалиться теперь в «Ла Скала»?! Как это было бы ужасно! Я сделал последнее усилие и в IV акте старался петь как можно лучше. Публика была завоевана наконец только после арии «Как прекрасный солнечный день...» Но это была победа, доставшаяся мне лишь в самую последнюю минуту.
В последующие дни все уже шло хорошо. Я пел в «Ла Скала» в этом сезоне в пятнадцати спектаклях: в «Риголетто», «Тоске», «Андре Шенье». В это время в театре были самые большие за последние десять лет кассовые сборы. Затем я пел в «Джоконде» в Риме, с Джиной Чинья и Джанной Педерцини в Парме. В Генуе пел в «Африканке» и в Турине с Розеттой Пампанини «Манон Леско». Туринские критики обошлись со мной почти так же сурово, как и их парижские коллеги. Но публика все равно шла на мои спектакли.
Свои сорок три года я отметил 20 марта поездкой в Лондон, где впервые выступил с концертом в «Альберт-холле». В тот вечер у меня было хорошее настроение, и я был доволен собой. В 10 вечера публика была вне себя от восторга, и те, кто упрашивал меня спеть балладу герцога, изо всех сил старались перекричать тех, кому хотелось услышать арию Радамеса. Я сделал все, чтобы удовлетворить желаниям всех слушателей.
Вернувшись в Италию, я пел в «Тоске» в Риме с Клаудией Муцио, в «Риголетто» в Палермо, «Манон Леско» в Венеции и в «Лукреции Борджиа» на торжественном спектакле, посвященном столетию «Флорентийского мая».
Прежде чем уехать в Буэнос-Айрес, 25 мая, я дал еще три концерта в Копенгагене. Я не был в Южной Америке уже пять лет. Там на опере тоже в известной мере отразилась депрессия. Почти все оперные труппы обанкротились, и сезон в театре «Колон» проводился лишь благодаря субсидии муниципалитета. Директору римского оперного театра предложили собрать труппу и приехать на гастроли в Буэнос-Айрес. Солистами в этой труппе были мы с Клаудией Муцио. С нами пели еще Эбе Стиньяни, Карло Талеффи и Джильда далла Рицца.
Президент Аргентинской республики генерал Хусто (отец его был родом из Италии, и звали его Джусто) слушал меня, когда я пел в «Андре Шенье» во время торжественного спектакля в честь двадцатипятилетия театра «Колон». Затем, когда отмечалось пятьдесят лет со дня смерти Вагнера, я пел в
Задолго до этого слышал я разные истории про эту оперу. Суеверные коллеги не раз предупреждали, чтобы я никогда не брался петь в ней, потому что, говорили они, на ней лежит нечто вроде заклятия, у нее «дурной глаз». И теперь мне было очень интересно, в чем же это скажется, что может случиться.
Действительно, не обошлось без некоторых событий во время спектакля, но до кровопролития дело не дошло, а некоторые эпизоды внесли даже какую-то комическую ноту в эту старинную испанскую трагедию, где злая судьба губит чистую любовь и невинность.
В конце I акта дон Альваро бросает пистолет, чтобы показать отцу Леоноры, что он безоружен. Но пистолет по нелепой случайности стреляет, и отец Леоноры падает замертво. Стрелял обычно специальный служитель, спрятанный под столом. В этот раз я тоже бросил свой пистолет на пол и крикнул: «Я безоружен!» Но выстрела не последовало. Служитель, сидевший под столом, просто-напросто уснул.
Отец Леоноры все же падает, хоть и непонятно отчего, смертельно раненный. Оркестр продолжает играть. Отец Леоноры наконец умирает. Я уже выразил все отчаяние и весь мой ужас по этому поводу, склонившись над его телом, я пел уже примерно с полминуты, как вдруг за сценой раздался страшный грохот. Оказывается, кто-то услужливо попытался воспроизвести запоздалый выстрел. В зале разразился невероятный хохот.
Очень забавно было узнать недавно, что точно такая же история произошла однажды с Карузо. Мне жаль, конечно, сознавать, что в этой ситуации он проявил гораздо больше выдержки и находчивости. Вот отрывок из письма, которое он писал по-английски своей жене американке после спектакля «Сила судьбы» в Саване в июне 1920 года: «В тот момент, когда я бросаю на пол пистолет, в конце I акта, за сценой не стреляют, тогда я издаю громкий крик, примерно так: «Бум!» —и убиваю отца Леоноры. Можешь представить себе, как смеялась публика! Но зато я гарантировал успех спектакля, потому что публика осталась в хорошем настроении: она видела, что я тоже готов рассмеяться». [41]
41
Из книги Dorothy Caruso. «Enriсо Caruso». Ed Simon & Schusteг. New Jork, 1945, р. 187
Однако вернемся к злополучной опере. В антракте я споткнулся и упал на железную решетку, но все обошлось благополучно. В III акте дона Альваро, тяжело раненного в бою, выносят на носилках на самую середину сцены. Это напряженный момент, полный пафоса. Но именно в самую ответственную минуту один из статистов, несших носилки, споткнулся, носилки упали, и я постыдно покатился на пол. Мне не оставалось ничего другого, как встать и снова растянуться на носилках. Но от пафоса уже не осталось и следа. Я спел арию «Пред смертью к вам с просьбой...», спел другую — «Теперь умру спокойно», стараясь изо всех сил как можно лучше передать страдания дона Альваро, но ничего не помогало — публика продолжала смеяться.
Ну, на сегодня, пожалуй, хватит «дурного глаза», решил я. Однако самое страшное было впереди. В IV акте дона Альваро, ставшего к тому времени монахом, вызывает на дуэль брат Леоноры дон Карлос. Оскорбленный его обидными словами, я наклоняюсь, чтобы схватить шпагу, как вдруг раздается страшный треск — узкие кожаные брюки, которые были на мне, лопнули по шву. К счастью, беда эта оказалась прикрытой монашеской тогой.
После всех этих несчастий я стал верить, что и в самом деле была какая-то доля истины в суеверных предсказаниях коллег. Но музыка «Силы судьбы» относится ко времени расцвета таланта Верди. И я решил, что из любви к арии «О Леонора, ангел мой!» можно примириться с некоторыми капризами «дурного глаза».