Воспоминания
Шрифт:
Меня буквально тошнило уже от всяких разъездов, поэтому я вздохнул с облегчением, когда наконец представилась возможность почти всю зиму никуда не ездить и провести все время в Риме. 26 декабря 1935 года я открыл оперный сезон в возобновленной опере «Ирис» Масканьи. Дирижировал сам композитор. Это был торжественный спектакль в его честь. Театр был усыпан белыми и красными цветами. Вместе с зеленью листьев они составляли цвета итальянского флага. Вся труппа вместе с солистами исполнила хор «Гимн солнцу». Спектакль имел исключительный успех и превратился в триумфальное чествование Масканьи. А ведь совсем недавно я был свидетелем того, как равнодушно встретила нью-йоркская публика эту оперу в «Метрополитен», и
Римский оперный театр чествовал в этом сезоне и другого итальянского композитора-современника — Франческо Чилеа. Театр поставил его «Адриенну Лекуврер». Оперой блестяще дирижировал Серафин. Чилеа присутствовал на премьере, состоявшейся 14 января 1936 года. И когда после долгих уговоров он согласился выйти на сцену в конце II акта, весь зрительный зал поднялся и устроил ему долгую овацию. Что касается меня, то я всегда любил партию графа Маурицио Саксонского и, думаю, исполнил ее довольно хорошо, потому что за вечер меня вызывали двадцать пять раз.
7 февраля я имел удовольствие присутствовать на вокальном дебюте моей дочери Рины. Это было событие очень скромных масштабов — благотворительный концерт в Риме. Но поскольку Рина была уже обручена и вскоре должна была состояться свадьба, я решил, что концерт этот будет одновременно началом и концом ее вокальной карьеры. Я был очень далек от мысли, что наступит день, когда она станет соперничать со мной на сцене и вообще сделает карьеру в опере. Теперь я горжусь ею, но должен сказать, что помог ей в этом очень мало. Я всегда был типичным итальянским отцом — мне хотелось, чтобы по моим стопам пошел сын, а не дочь. Я считал, что дисциплинированность и в то же время беспорядочность, чрезмерные волнения, связанные с оперной сценой, не подходят для женщины. Природа, однако, решила иначе. Сын мой Энцо упрямо выстоял против всех моих попыток заинтересовать его музыкой, а Рину уже в три года нельзя была оторвать от фортепиано.
Апрель я снова посвятил концертам в Германии, посетив тогда многие места, в которых не бывал раньше, и, в частности, Рур. Весь май я пробыл в Берлине — снимался там в фильме «Аве, Мария», а в июне поехал в Мюнхен на съемки другого фильма — «Ты — моя жизнь».
Лето уже было на исходе, когда кончились съемки фильма, и я ненадолго уехал отдохнуть в Реканати. Но и там я не мог жить без пения. По утрам в воскресенье я нередко пел в соборе — поднимался к органу и присоединялся к хору. Пел и на площади, где в былые времена меня так часто останавливали просьбой: «Только одну песенку еще, Беньяминелло!».
25 сентября я принял участие в представлении очаровательной комической оперы Перголези «Служанка-госпожа», которая ставилась в соседнем городке Иези.
В октябре я снова выступал с концертами в Германии, а ноябре — мне стыдно признаться в этом — снялся еще в одном фильме. После одного благотворительного концерта в берлинском ревю-театре «Ла Скала» я во второй раз видел Гитлера. Встречи с ним, само собой разумеется, были предельно официальными и очень краткими. Я ничего не знал о его политической деятельности и обменялся с ним лишь несколькими вежливыми фразами. И если я вспоминаю об этой встрече с ним и другими нацистскими главарями, то потому лишь, что теперь все это принадлежит уже истории. Теперь, когда их имена стали такими зловещими, страшно подумать, что они когда-то были обычными зрителями, слушающими «Тоску». Но я видел их, был знаком с ними. И не могу это отрицать.
Во время зимнего сезона 1937 года я пел в основном в трех больших итальянских оперных театрах — в римском оперном, в неаполитанском «Сан- Карло» и в миланском «Ла Скала».
15 января 1937 года я пел в концерте на приеме, который устроил в Кампидольо муниципалитет Рима. Прием был необычайно
ГЛАВА XLV
Никогда не перегружать голос, никогда не браться за партии, которые выходят за пределы моих возможностей, — всегда было одним из самых главных моих принципов. Но теперь я стал чувствовать себя более уверенно. Я понял, что стал сильнее, творчески вырос и могу взяться за некоторые сложные партии, петь которые раньше не решался. К числу таких относилась и партия Радамеса в «Аиде» Верди, партия сложная, трудоемкая. Я очень старательно подготовил ее и наконец решился петь. Премьера в римском оперном театре была назначена на 28 марта 1937 года. Вместе со мной в опере должны были петь Мария Канилья, Марио Базиола; дирижировал Серафин.
Как и многие итальянцы, я очень суеверен в отношении всего, что касается смерти. И всегда, когда слышу упоминание о ней без всякого повода, я испытываю атавистический страх. Во всяком случае, знаю, что это не к добру. Поэтому я нисколько не обрадовался, когда утром в день генеральной репетиции нашел в почте сообщение о свой смерти. Траурная рамка извещала:
Сегодня скончался
БЕНЬЯМИНО ДЖИЛЬИ
Зная довольно хорошо, до чего могут дойти певцы, когда их снедает зависть, я решил, что надо мной вздумал подшутить какой-нибудь коллега. Мысль эта огорчила меня больше, чем само извещение, и так расстроила, что я счел все это плохим предзнаменованием для будущей репетиции. Все утро я был очень взволнован. И только через несколько часов снова решился взглянуть на листок с траурной рамкой, и, взглянув, заметил то, чего не увидел в первый раз — внизу крохотными буквочками было напечатано: «Ангелочку было всего три месяца». Значит, это было настоящее сообщение о смерти, а не чья-то глупая шутка. Я успокоился и даже устыдился, что так плохо подумал о коллегах. Но кто же этот мой тезка, так и осталось загадкой для меня.
Вскоре я успокоился и с честью выдержал генеральную репетицию «Аиды». Премьера оперы прошла с таким успехом, о каком я и думать не смел.
Несколько недель спустя, когда я ехал в Милан, я разговорился с проводником спального вагона. Часто путешествуя, я многих проводников знал в лицо, а этого знал даже по имени —он сказал мне как-то, что его фамилия тоже Джильи.
— Да, вздохнул он, как бы продолжая начатый разговор, это был тяжелый удар для нас, когда мы потеряли нашего маленького Беньямино. Мы дали ему ваше имя в надежде, что это принесет ему счастье. Вы получили извещение о смерти, которое мы послали?
Вскоре после моего дебюта в роли египетского военачальника Радамеса я вышел на сцену римского оперного театра в роли другого экзотического персонажа — в роли Пери, индейского вождя одного южно-американского племени и главного героя оперы «Гверани» бразильского композитора Карлоса Гомеса.
Впервые опера была поставлена в Милане 19 марта 1870 года и с огромным успехом шла на сцене лет двадцать. Отрывки из нее исполняли любые провинциальные оркестры, так велика была ее популярность. А затем вдруг опера потеряла ее, совсем неожиданно. Теперь же, спустя полвека, «Гверани» вновь ставилась в связи со столетием со дня рождения композитора.