Воспоминания
Шрифт:
Мое отношение к Толстому не изменилось. В 1927 г. у меня записано: “Сколько мыслей и чувств возбуждает во мне всегда этот лев”. В 1857 г. Толстой пишет тетушке А. А. Толстой: “Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду человек. Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называют счастьем… Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость” [233] . Он всегда оставался для меня “учителем жизни”. С трепетом следил я шаг за шагом за его постепенным духовным подъемом и по сейчас остаюсь горячим поклонником художника и человека-Толстого. Я, как и многие другие, обязан ему многим
233
См.: Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. 1857–1903. СПб., 1911. С.93–94.
Год спустя после смерти Толстого я ехал из Оренбурга в Москву. В купе я вез большой лавровый венок, который я получил на последней лекции о Чайковском. В Туле наш оренбургский “вагон” должны были прицепить к поезду, идущему с юга на Москву. Наш поезд опоздал на два часа, и потому пришлось в Туле ждать восемь часов ночного поезда. Имея в распоряжении столько времени, я решил проехать в Ясную Поляну (15 верст), чтобы положить венок на могилу Толстого. Сказано — сделано. Я нанял извозчика, и с двумя дамами, пожелавшими посетить могилу Толстого, мы отправились в Ясную. В совершенной темноте мы подъехали к воротам толстовского дома. Привратница — по выговору финка — с удивлением встретила поздних гостей. Но когда мы ей объяснили, что желаем положить венок на могилу Толстого, то она любезно указала нам дорогу туда. В темноте белелась могила без всяких украшений. Засохший венок лежал на ней. Мы положили наш венок, молча постояли перед этой скромной могилой, скрывающей прах величайшего человека нашего времени, и медленно направились к выходу. Привратница предложила зайти в дом, но мне не хотелось нарушать то особенное душевное состояние, которое привело меня сюда, и мы, поблагодарив ее, отправились обратно. Для обитателей дома осталось тайной, кто положил венок.
Ежегодно после смерти Толстого устраивались памяти его литературно — музыкальные вечера. Когда однажды, после того, как я исполнил несколько любимых вещей Льва Николаевича, устроители попросили поделиться воспоминаниями, связанными с Толстым, я рассказал историю оренбургского венка, и мой бесхитростный рассказ произвел почему — то сильное впечатление. Несколько подробнее остановился я на самой поездке. Была ранняя весна. Еще не весь снег стаял в лесу. Соловьи всю дорогу услаждали наш слух, сумерки погружали все кругом в какую — то таинственность. Мы молча ехали, каждый думал свою думу. На нас лежала известная миссия. Ведь мы везли венок на могилу Толстого, похороненного у опушки того леса, где была закопана “зеленая палочка”, назначение которой, когда ее найдут, сделать всех счастливыми. У могилы мы пережили непередаваемое душевное состояние. Не хотелось после этого никого видеть и ни с кем говорить.
Еще одно воспоминание. После смерти Толстого графиня Софья Андр[еевна] тотчас же издала его сочинения в 20 томах. Почему — то их можно было получить у Толстых в их доме, в Хамовническом переулке" [234] . Помню, как вечером — тоже в сумерки — я попал в Хамовники [235] , и Сергей Львович — старший сын Л[ьва] Николаевича] — мне продал это полное собрание сочинений, хранящееся у меня и по сей час. Заплатив за книги, я понес эту далеко не легкую ношу до извозчика, прижав ее крепко к груди. Все это также носило характер какой — то таинственности.
234
В феврале 1911 г. С. А. Толстая помещает в газеты объявление: “Вышло из печати собрание сочинений Л. Н. Толстого, цена 25 рублей. Склад, Москва, Хамовнический переулок, дом21”. (См. С. А. Толстая. Ук. соч. Т.2. С.554).
235
впоследствии Ленинский район Москвы; Хамовнический переулок — переименован в улицу Льва Толстого. В доме № 21 по этой улице писатель прожил более 19 лет. В апреле 1920 г. здесь был создан музей — усадьба Л. Н. Толстого.
Последняя связь с семьей Толстых — письмо старшей дочери Л[ьва] Николаевича], Татьяны Льв[овны] из Рима. В […] [19]34 г. [236] .
Он находил, что музыка побуждает к художественному творчеству, что она — стенография чувства [237] . Если бы вся наша цивилизация исчезла бы, говорил он, мне было бы жаль музыки. Я люблю Пушкина, Гоголя, но все — таки ни с одним искусством мне не было бы так жаль расстаться, как с музыкой. На меня она сильно действует. Что такое, задавал он себе вопрос, музыка? Почему одни звуковые сочетания радуют, волнуют, захватывают, а другие оставляют равнодушным? В других искусствах это понятнее. В живописи, в литературе всегда примешан элемент рассудочности, а тут ничего нет — сочетание звуков, а какая сила! Он полагал, что музыка — это наиболее яркое, практическое доказательство духовности нашего существа… Несомненно, что он понимал и чувствовал музыку. Отлично разбирался в ней. Любил непосредственность, простоту, наивность и юмор Гайдна, чистую красоту Моцарта. В молодости он очень увлекался Бетховеном и не пропускал случая послушать его трио. Из Парижа он писал, что французы исполняют Бетховена как боги. Особенно любил он Шопена, который на него сильно действовал. Величие его, говорил он, в том, что как бы он ни был прост, никогда он не впадает в пошлость, и самые сложные сочинения его не бывают изысканны. Понимал он и то, что искусство бывает двух родов, и оба одинаково нужны. Одно просто дает людям радость, отраду, а другое поучает их [238] .
236
Т. Л. Сухотина Толстая
Via Aventina 15, Roma 2 апреля, 1934
Дорогой Давид Соломонович,
Мне очень было приятно познакомиться с Вашим милым сыном и его женой. Он большая умница, и его жена, кажется, ему поддержка и утеха.
Но увы! Вспоминать с ним старое время так же бесполезно, как и с моей Таней. Мы с Вами помним то время и тот круг, где искусство и этика занимали первое место и имели преобладающее значение в жизни. Это и не совсем умерло среди молодежи — но темп жизни их увлекает и… одуряет.
Очень хороша Ваша статья. Вот судьба: старикам приходится заражать молодежь энтузиазмом. Желаю от всей души евреям устроить свою родину.
Пишу Вам в постели. Болею гриппом. И вообще здоровье пошатнулось. Но я не жалуюсь. Все хорошо, что с нами случается, и я верю в Высший Закон, который управляет нами на общее благо. Живу много с отцом и, пожалуй, сейчас ближе к нему, чем была при его жизни. Сейчас Толстой не в моде, но дело свое он сделал, и нет ни одного общественного течения или частной инициативы, которые не подчинились бы хоть частью — хоть в уродливой фор ме — его влиянию. Со временем придут к его идеалам, потому что они вечны и непреложны.
Всего Вам и Вашим желаю лучшего. Благодарю за старую дружбу и за блаженные часы, дарованные Вашей музыкой.
Т. Сухотина — Толстая.
P. S. Возвращаю Вам Вашу статью, она может быть полезна Вам и Вашим.
(НУБИ, 4°1521, папка 209)
237
См. дневник Толстого (20 января 1905 года): “[…] Музыка есть стенография чувств[…]” (Толстой Л. Н. Собр. соч. Т.20. С.208
238
См. подробнее: Толстой Л. Н. Что такое искусство [1896 г.] // Толстой Л. Н. Ук. соч. Т. 15. С.44 — 242).
Понятно поэтому, с какою радостью Московское трио Шор — Крейн — Эрлих приняло приглашение графини Софьи Андреевны играть для Льва Николаевича. Это было 2 мая 1901 г. в Москве в доме Толстых в Хамовниках.
Он находил, что современное искусство воздействует на нас не столько своим содержанием, сколько болезненными раздражениями наших органов чувств, прибегая для этого к помощи средств неприятных и болезненных, как оглушительный шум, сильный удар, нагромождение диссонансов, сложность письма, затемняющая ясность и простоту.
Он полагал, что как “язык” достигает полного совершенства и затем портится, так можно предположить, что музыкальный язык, достигнув полного совершенства у классиков и романтиков, стал портиться. с-
239
Шор, скорее всего, имеет в виду следующее высказывание Толстого: “Последние произведения Бетховена как были музыкальные бредни большого художника, интересные только для специалистов, так и остались бредом, не составляющим искусства […]” (См.: Толстой Л. Н. О том, что называют искусством [1896 г.] // Толстой Л. Н. Ук. соч. Т. 15. С.409). Негативная оценка 9-й симфонии Бетховена дана Толстым в статье “Что такое искусство?” [1896] (Там же. С. 197–199). Там же Толстой называет последние произведения Бетховена “бесформенными импровизациями" и бессмыслицей (С. 154–155, 175–176). Об отрицательном отношении Толстого к Бетховену см.: Чайковский М. Жизнь П. И. Чайковского, ч. 1, 1896. С.520.
240
Продолжение цитаты, принадлежащей американской писательнице Люси А. Маллори*, звучит следующим образом: “[…] верь, как верим мы; ешь и пей, как мы едим и пьем; одевайся, как мы одеваемся, — или будь проклят. Если же кто не подчинится ему, то оно превратит жизнь его в ад своими насмешками, сплетнями, ругательствами, бойкотом и остракизмом, но мужайся”. (См.: Толстой Л. Н. Круг чтения. СПб., 1912. С.599.)
Глава 6. В. И. Сафонов
Это было весной 84-го года в Петербурге. В очередном квартетном собрании Музыкального общества выступил молодой преподаватель консерватории В. И. Сафонов. Он исполнил трио Шуберта и вариации п-моль того же автора, написанные для 4-х рук. Играл он со своим учителем Брассеном, лучшим профессором тогда в Петербургской консерватории, заместителем уехавшего Лешетицкого. Исполнение Сафонова произвело чрезвычайно сильное впечатление.
В январе 85-го года я сделался учеником Сафонова. В середине лета этого года я получил следующее письмо от него:
Пильниц, 4 авг. 1885.
“…меня зовут профессором в Москву, и хотя я еще не решил этого вопроса окончательно, однако весьма вероятно, что я приму этот ангажемент, как могущий представить мне большие выгоды. Я прошу Вас покамест не разглашать этого моего сообщения и оставить его совершенно между нами, а сообщите мне только, что Вы намерены предпринять в случае моего переезда в Москву”.
Прошло всего 4–3 месяца [241] со времени моего знакомства с Сафоновым, а между тем я чувствовал, что расстаться с ним невозможно. Я полюбил и оценил в нем не только превосходного учителя и музыканта, но и чуткого прекрасного человека. За короткое время я сделал у него то, что у другого не делал годами.
241
Явная описка. Нужно: 8 месяцев
Нелегко было мне расстаться с Петербургом, где я был так или иначе устроен, имел уроки, знакомых, друзей и — главное — оставлял будущую подругу жизни. И, несмотря на все это, я ответил Сафонову, что поеду за ним в Москву, но что мне там будет трудно устроиться на первых порах. В ответ я получил следующее письмо:
“Любезный Давид Соломонович,
письмо Ваше я получил и отчасти предвидел Ваше решение, которое вполне одобряю, и вовсе не из личных только моих чувств. Так как вопрос мой решу не раньше половины сентября, то Вам остается только работать это время по — прежнему, не теряя времени и не падая духом. Бог даст, все устроится к лучшему. Приеду в Петербург, и там выяснятся все обстоятельства. Во всяком случае, напишите мне еще раз в начале сентября о консерваторских делах, но сами не разглашайте моего сообщения, если К. Ю. [242] сам не будет говорить об этом.
242
Карл Юльевич Давидов.