Воспоминания
Шрифт:
А. С. любила музыку. Она недурно играла и, несмотря на возраст, пожелала совершенствоваться в игре. Заниматься с нею было в высшей степени интересно. Она умела восторгаться. Она умела с благоговением относиться ко всему прекрасному в искусстве, в жизни, в людях, н это придавало ей какое — то особое обаяние. Она обладала тем умом сердца, который всех пленял и привлекал к ней. Преклоняясь перед умом мужа и веря в его идеалы, она шла с ним рядом, никогда не отступая, внося во всем нежность и мягкость женской души. Если муж ее оценил
Герценштейна как полезного знатока земельных вопросов, то она прежде всего видела в нем благородную и тонко чувствующую душу. Об Ив[ане] Ил[ьиче] Петрункевиче много писали. Такие люди принадлежат истории. Живя одно лето в “Машуке”, имении Петрункевичей, я мог оценить многое в Ив[ане] Ил[ьиче]: разностороннее образование, ум, память, твердость политических убеждений и т. п. Но какая — то сухость его характера мешала мне близко подходить к нему. Все у него — так мне казалось — от головы. Тогда как у жены все было от сердца. Музыка нас сближала, и много моментов высоких переживаний дала она нам.
Революция нас разъединила. Они покинули Советскую Россию. Чехословакия дала им приют. Оба они умерли. В моей жизни знакомство с Петрункевичами имело значение. И я с теплым чувством вспоминаю усопших друзей…
Люди полагают, что они делают “историю”. Но великим создателем “истории” является жизнь. Черная реакция, казалось, окончательно победила на всех фронтах. И между тем, как трава — точно из камня — растет между расселин скал, так и свободная жизнь ищет выхода и находит его в самых неожиданных местах и самыми неожиданными способами. Против меня в Шереметевском переулке, где я жил 20 лет, проживал в скромной квартирке молодой офицер по фамилии Скирмут. Жил он с тетушкой. Производил он очень симпатичное впечатление. Неожиданно для него самого он стал наследником огромного состояния. Дальний родственник его — тоже Скирмут — владел на юге России, недалеко от Симферополя, огромным именьем, дававшим большой доход, это был тип Плюшкина, скареда, копившего всю жизнь и только смертью доставившего радость своему незнакомому наследнику. Сергей Трофимович Скирмут [277] , как звали моего знакомого, сделавшись наследником огромного состояния, ни на йоту не изменил скромного образа жизни своего, разве только что в том Шереметьевском переулке, всем принадлежавшем Шереметьеву, переехал в лучшую квартиру. Это дало ему возможность отдаться широкой общественной деятельности. Надо было только найти законные пути. Народу в это время для воскресных и праздничных дней оставалось развлекаться в кабаках и трактирах. Вот в эту сторону была направлена деятельность “Общества народных развлечений”. председателем которого был Скирмут, а я его товарищем. Общество устраивало чайные в районах фабрик и особо посещаемых трактирах. Обставляло их так, чтобы уютно и приятно было бы посидеть в них. Тут же можно было покупать за гроши брошюры, книжки изд[ания] “Посредника” [278] — о вреде пьянства и т. п. Чайные имели успех. Полиция косилась на них, но все было “с разрешения”. Успех этот окрылил нас, и мы со Скирмутом решили по праздникам дать народу обшелоступные концерты в Сокольниках на кругу, где тысячи могли их слушать. Составлен был оркестр из хороших артистов, приглашен был дирижер Гуревич. По воскресеньям и праздникам можно было слушать хорошую и доступную народу музыку за гроши. Все это ложилось тяжким материальным бременем на общество. Доходы его от членских взносов были не очень большие, а расходы — благодаря расширению деятельности — огромные. Большинство членов комитета играло пассивную роль. Работали главным образом Скирмут и, по музыкальной части, я. Наступил, кажется, третий отчетный год. Это было незабываемое заседание. В отчете был указан дефицит в 26000 рублей. Члены общества с яростью нападали на комитет за такое попустительство. Досталось нам всем. Когда устали нас разносить и дали возможность говорить членам комитета, то поднялся председатель Скирмут и просто, без помпы, заявил, что весь дефицит он берет на себя и очень благодарит всех, помогавших достигнуть благоприятных для народа результатов. Речь его — простая, задушевная — изменила совершенно настроение аудитории, и заседание закончилось овациями по адресу Скирмута. В своей общественной деятельности Скирмут не остановился только На этом. Он создал книжное издательство, где печатались лучшие сочинения того времени. Он издал всего Ибсена, наряду с тем интересом, какой Художественный театр вызвал к этому писателю, ставя “Д-ра Штокмана”, “Привидения”, “Пер Гюнта” и особенно “Бранда”, который явился эпохой в русской жизни […]*. Он купил дом в Гранатном переулке с большим садом и собирал у себя художников Москвы. Горький у него останавливался. Бывал и Шаляпин. Он поддерживал семью Крандиевских и все делал просто. В конце концов и его большого состояния не хватило, и он исчез из Москвы.
277
Шор ошибается. Нужно: Сергеи Аполлонович Скирмут (1862–1932), издатель и книготорговец (книжный магазин “Труд”). История внезапного обогащения Скирмута, излагаемая Шором, отлична от той, которую передает в своих воспоминаниях Сабашников (см.: Сабашников М. Ук. соч). “Сергей Аполлонович происходил от небогатых дворян Таврической губернии. Осиротел в раннем детстве, воспитан был старушкой, дальней родственницей, очень тщательно, но скромно, сначала дома, а потом в каком — то привилегированном учебном заведении. Старушка, но — видимому, намечала для своего питомца военную карьеру; сам же молодой человек еще не определил своего выбора, когда ему пришлось иметь встречу, повлекшую изменение в его материальном положении.
В вагоне московской конки он, как благовоспитанный юноша, уступил место вошедшему в вагон пожилому господину. Разговорились. При выходе Сергей Аполлонович назвался. Незнакомец, в свою очередь назвавшись Ф. Н. Плевако, настоятельно попросил Сергея Аполлоновича посетить его в своих же собственных интересах. Вагон отошел, и Сергей Аполлонович и не обратил внимания на это приглашение. Однако кто — то из знакомых, которому он рассказал про встречу, настоятельно рекомендовал ему отозваться на приглашение.
В конце концов Сергей Аполлонович посетил Федора Никифоровича. Оказалось, что в Америке разыскивались наследники како го — то Скирмута, скончавшегося там бездетного владельца значительного состояния. Плевако предложил Сергею Аполлоновичу выдать ему доверенность на ведение дела о получении наследства и так называемое option, т. е. обязательство о вознаграждении в случае успеха дела. Надо было произвести изыскания о том, существуют ли какие — либо родственные отношения между умершим американцем и Сергеем Аполлоновичем. Доверенность и option Сергей Аполлонович выдал и перестал думать об этом случае. Однако через несколько лет Ф. Н. Плевако в самом деле ввел Сергея Аполлоновича в обладание весьма значительного состояния” (С.501–502). Федор Николаевич Плевако (1843–1908), мос ковский адвокат. Известен как защитник по уголовным делам.
278
Издательское товарищество “Посредник” основано Л. Толстым в 1884 г. совместно с другом и издателем его произведений Владимиром Чертко вым (1854–1936) и Павлом Бирюковым (1860–1931), биографом Толстого. Существовало в 1884–1935 гг. в Петербурге, с 1892 г. — в Москве; выпускало книги для народа, художественную и детскую литературу, книги по сельскому хозяйству, домоводству и проч. Подробнее об издательстве см.: Лебедев В. К. Книгоиздательство “Посредник” и цензура (1885–1889)// Русская литература, 1968, № 2. С.163–170.
Глава 12. А. Ф. Кони
Значение Кони в русской общественной жизни известно. Окруженный ореолом “оправдания” Веры Засулич [279] в начале своей судебной деятельности, он на протяжении долгой жизни своей сумел, исполняя всевозможные судебные должности, пользоваться уважением самых разнообразных сфер. Все это доказывает незаурядный ум, большой такт и, если хотите, талант. Несомненно, Кони был очень талантлив. Это доказывают его писания. Его книжечка “Доктор Гааз” [280] и по сегодня производит сильное впечатление. Находясь под обаянием личности Гааза, я однажды спросил Ан[атолия] Федоровича], был ли доктор Гааз таким, как он его изобразил, или это до некоторой степени идеализация. “Если бы вы знали д-ра Гиршмана, то вы такого вопроса не задали бы мне”, — ответил Кони. “Доктор Гааз” был посвящен д-ру Гиршману, знаменитому глазному врачу в Харькове, исключительному гуманисту…
279
Вера Засулич (1851–1919), в 1883-м — одна из организаторов первой марксистской группы “Освобождение труда’, с 1903-го — в меньшевистском крыле РСДРП; 24 января 1878 г. ранила выстрелом из револьвера петербургского градоначальника Федора Федоровича Трепова (1803–1889). Судом присяжных была оправдана. Оправдательный приговор суда был вынесен благодаря либеральному поведению председателя суда — Кони. После этого процесса Кони на несколько лет был отстранен от работы в уголовном суде.
280
Федор Петрович Гааз. Биографический очерк. СПб., 1897.
Встречая на своем жизненном пути массу выдающихся людей и умея разбираться в них, Кони — в своих книгах “На жизненном пути” [281] — дает много ценного и интересного для характеристики эпохи. Надо отдать справедливость Кони — у него всегда есть что сказать и он умеет это сделать хорошо. Понятно, что знакомство с ним представляло огромный интерес. И когда я получил приглашение от писательницы Р. Хи[н] — Гольдовской [282] приехать на Рождество в ее маленькое имение по Николаевской жел[езной] дороге, где будет также А. Ф. Кони, то я, конечно, воспользовался этим приглашением.
281
В пяти томах очерков и воспоминаний “На жизненном пути” (1912–1929, 5-й том посмертно) Кони дал ряд ценных для истории литературных портретов и зарисовок по истории суда в дореволюционной России.
282
писательница и драматург Рашель Хин (1863–1928) во втором замужестве Гольдовская; ее второй муж Онисим Гольдовский (1865–1922) — присяжный поверенный
Как это часто бывает в жизни, рисуешь себе человека на основании его деятельности, его книг и того ореола славы, какой окружает его имя, совсем иным, чем он на самом деле; я сказал бы больше: все это мешает подойти просто к человеку и взять его таким, какой он есть. Какая — то бессознательная лесть окружает такого человека. К его слабостям относятся снисходительно, а достоинства переоценивают. И он сам, избалованный таким отношением, теряет ту простоту и естественность, которые так привлекательны в человеке. Кони был достаточно умен, чтобы понять все это. Но ему было нелегко сохранить себя. Внешне он производил впечатление старого чиновника, просидевшего не одно служебное кресло и нажившего обычно связанные с этим болезни. Некрасив он был очень, и в то же время что — то привлекательное было в его лице, в улыбке. Он воспользовался приглашением большой поклонницы его Хи[н-Гольдовской. чтобы провести рождественские каникулы (две недели) в тиши. Весь уклад жизни в этом маленьком имении считался главным образом с ним. Свои две недели рождественских каникул Кони проводил все время за литературной работой. С ним можно было видеться только во время трапез. Прогулки он совершал один. Зато вечером после ужина, когда на дворе мороз, а в комнате весело горят дрова в печке, и лампы мягко освещают собравшихся в гостиной, тут можно было близко подойти к Кони. Он был замечательный рассказчик, любил говорить, когда чувствовал внимательную аудиторию. Несмотря на то, что первое впечатление мое было не в его пользу, я через два — три дня покинул с сожалением маленький домик, унося светлое воспоминание о Кони.
Кроме глубокого интереса, какой возбуждает такой человек, как Кони, я почувствовал в нем расовую близость. Трудно объяснить, почему и отчего. Мы совершенно не касались еврейского вопроса. Но то, что он чувствовал себя так хорошо и уютно, окруженный нежной заботливостью хозяйки — еврейской писательницы, и счел возможным именно у нее провести свои каникулы, натолкнуло меня на эту мысль. И еще потому, что он отнюдь не являлся среди нас чуждым элементом… Я останавливаюсь на этом потому, что с Кони никто не связывает представления о его еврейском происхождении. Он сам нигде и никогда этого не касался — это было бы невыгодно для него. При дальнейших встречах наших я имел случай убедиться в своем предположении. Дело в том, что всякие гонения и притеснения часто приводят к противоположным и неожиданным для притеснителей результатам. Наряду с гонениями на евреев в России вырастал благородный протест против них. Национальное самосознание проявилось в сионизме и в особом интересе к “прошлому” еврейского народа. С другой стороны, оно же вызвало и глубокий интерес к жизни народа в “настоящем”, в черте оседлости. Плеяда знаменитых еврейских писателей этого времени всем известна. Все было ценно в области фольклора. Отразилось это и на еврейской песне. И здесь до некоторой степени почин принадлежит А. Д. Идельсону, как об этом пишет сам Энгель [283] . В это время — вероятно — немало было таких, которые делали попытки так или иначе выразить свое отношение к еврейству. Такую попытку сделал и я в виде небольшой записки, скорее для себя, чем для кого — либо другого. Но встреча с Кони на берегу Балтийского залива летом 1898 — 99 гг. изменила мое намерение. Я жил с семьей в Дубельне, а он в Майорнгофе (окрестности Риги). Узнав об этом, я посетил его, и встреча, несмотря на всю важность его положения, которое немцы — хозяева санатория — особенно подчеркивали, была очень приветлива и проста. Он пошел меня провожать, и по дороге мы заговорили о гонениях на евреев. Между прочим, он рассказал мне, что у него был близкий друг и товарищ, с которым они вместе учились. Окончив университет, он поселился в Елисаветграде и долго не мог — как еврей — устроиться. Кони всячески старался помочь ему, но это не сразу удалось. Но когда однажды министр юстиции, желая по какому — то поводу сделать приятное Кони, спросил, что он желал бы, то Кони попросил назначить его еврейского товарища следователем. “Мне хотелось, — сказал Кони, — этим назначением создать прецедент и как бы снять запрещение государственной службы для евреев. Министр обещал это сделать. Но представьте мое разочарование, когда назначение состоялось, то товарищ мой оказался крещеным”. Этот разговор и дальнейшее поведение Кони, который проводил меня до дома, ласково поговорил с моими маленькими детьми, рассказал нам о страшном “восьминоге”, о котором была статья в “Вестнике Европы”, побудило меня показать ему мою “записку”, которую он взял с собой. В Кони я видел человека, занимающего важное судебное положение, который может помочь в случае надобности. Мне хотелось заразить его теми чувствами и переживаниями, какие руководили мною, когда я ее писал. Понятно, с каким нетерпением я ждал его ответа. Через дватри дня я снова пошел к нему. “Обеими руками я готов подписаться под вашей запиской, — сказал он мне, — но мы переживаем такое реакционное время, что необходимо терпенье. Надо ждать и надеяться”. Еще больше почувствовал я близость к Кони, и мне еще яснее стала наша расовая родственность. Вот содержание записки в сокращенном виде: […] [284] .
283
См.: Энгель И. Очерки по истории музыки. Москва,
284
текст записки отсутствует
Глава 13. Максим Горький — Ал[ексей] Максимович] Пешков
Впервые я познакомился с Горьким в Нижнем Новгороде. Нижний и Горький — точно синонимы. Постепенно растущая слава Горького как бы ореолом окружила город. Там в небольшой квартире я застал писателя и его молодую жену — Екатерину] ПавлГовну] Пешкову.
О Горьком в течение последних 35 лет много писали, подвергая его самой разнообразной критике, как писателя, политического деятеля и человека. Наступит время, когда возможно будет более беспристрастно отнестись к такому крупному явлению, как Горький, когда трагические переживания его последних дней осветят нам настоящий образ писателя и человека. Я же хочу только поделиться теми впечатлениями, какие остались у меня в памяти от нескольких встреч с Горьким.
При первом знакомстве, которого я так жаждал, на меня особенно сильное впечатление произвела жена Горького — Екатерина Павловна Пешкова. Молодая, изящная, целиком проникнутая той тонкой, русской интеллигентностью, равную ко торой трудно найти, она как — то особенно выделялась на фоне несколько пролетарской обстановки дома и обихода жизни. При этом в простоте ее обращения не чувствовалось ни малейшей искусственности и деланности. Это первое впечатление мое не изменилось на протяжении многих лет знакомства с трогательно самоотверженной деятельностью Екат[ерины] Павловны в качестве заведующей помощью политическим ссыльным (“Политическим Красным Крестом” [285] ). Во все время своей нелегкой, а подчас щекотливой общественной деятельности, она проявляла все лучшие свойства своей тонкой, благородной натуры.
285
Во главе “Политического Красного Креста” кроме Пешковой стоял и присяжный поверенный Максим Винавер (1863–1926), бывшии крупным русско — еврейским общественным деятелем (кадет, член Государственной Думы). См.: Римони А. Луч света в темной ночи// Наша страна, № 952, 21.07.1974. Там же о деятельности Шора в 20-х годах, о его вкладе в дело спасения сионистов от сибирской ссылки (факты, изложенные в статье и касающиеся непосредственно Шора, соответствуют его неопубликованным дневникам от 1923–1924 гг.).
Сам Горький, входивший в то время в полосу такой славы, которая могла бы вскружить голову всякому другому — как это через много лет случилось со столь талантливым мужичком Есениным, — был как — то сдержан и несколько угрюм.
Мы мало знали о его прошлом. Не знали о покушении 20-летнего Горького на самоубийство. Знали только, что судьба не баловала его и что ему пришлось пройти суровый путь жизни, пока он не обратил наконец на себя внимание читающего мира. Еще меньше знали о том, что привело его к покушению на себя, какие глубокие внутренние переживания толкнули его на это. Какая жажда искания “правды” и “смысла жизни” была в этом человеке.