Восточный фронт
Шрифт:
Один лишь раз было — пожалели. На площади, большое здание (как позже оказалось, штаб), и перед ним толпа, даже не с винтовками, а с копьями из бамбука! Я смотрю — мелкие они какие-то, и в штатском, пригляделся, точно дети! Вроде, там один в форме был, наверное офицер, но нас увидев, сразу в дом сбежал. А эти остались.
Нет, если бы с той стороны хоть кто-то выстрелил… Мы ж только что из боя — смели бы всех, не посмотрев. Кто против нас с оружием — тот враг, пока не положил, и руки не поднял. А эти, малые совсем, мне показалось, лет десяти — двенадцати! Ну а копья — это разве оружие, против нас? Вот не захотелось — в таких, нам первыми стрелять!
Ну, я и вышел. По — японски не знаю — просто рявкнул на них по — нашему, брысь, пока целы! Так ведь поняли — палки свои побросали, и бежать! А я в дом тот вошел — не один, конечно. Не знал, что это штаб — а где тогда хотя бы часовой у входа? Хотя помню, там у двери винтовка валялась, брошенная. Ребята по первому этажу рассыпались, никого не нашли. А я с восемью бойцами, ну два звена, как по уставу положено, наверх. А там — мама дорогая!
Большая комната, на полу ковер, на стене портрет, наверное, их императора. И семеро японских офицеров, навытяжку. Смотрят на дверь напротив. На нас лишь обернулись, один говорит что-то по — своему, хрен поймешь! А ну хенде хох, суки! Поняли ведь! Сильно зол я был — это выходит, вы детей вместо себя умирать послали, а сами по — культурному в плен? Дальнюю дверь пинком распахиваю — там кабинет поменьше, и генерал, с тесаком в руке стоит. Я ему — брось железку! А он лыбится погано, и клинок себе в живот!
А из тех семерых я после узнал того, кто на площади был, с детьми. И просто, от души, дал ему в морду. Чтобы, если он схватится за саблю, что у него все еще на боку болталась, то с чистой совестью пристрелить гада, за оказание сопротивления. А он лишь утерся, и все! Шашку свою отстегнул, не вынимая из ножен, и передо мной на пол положил.
А еще, старший из офицеров какое-то слово сказал, вот выговорить не могу — но явно касаемо того, что на площади было. Что говорите, тащ батальонный комиссар, да, вроде это. И что оно означает?
— А это такая японская традиция. Когда самурай, потерпевший поражение, готовится к харакири — а в это время его друзья, или верные слуги, или даже жена с алебардой, защищают вход в дом, чтобы враги не могли помешать процессу.
— Это вместо того, чтобы все разом на врага, и жизнь свою продать подороже? Ну, дикари! И сволочи к тому же!
Накагава Садако, школьница, 14 лет, город Тойохара.
Как стало известно, что русские вторглись на Карафуто, нас всех мобилизовали. В отряде сначала было около 300 человек, все школьники старших классов, и мальчики, и девочки, командовал директор одной из школ, отставной офицер. Нам выдали бамбуковые копья, армейские ранцы, и отправили рыть траншеи и строить блиндажи, мы работали целый день, очень устали. Тут налетели советские самолеты, стали бомбить и стрелять, многих из нас, и солдат, убило. А после офицер погнал нас, с нашими копьями, в траншеи — сказав, что сейчас русские атакуют, и нам выпадет честь умереть за родную Японию. Но русские так и не атаковали, и мы провели в траншеях, вместе с солдатами, всю ночь, спать нам не позволяли. Утром появился другой офицер, он ругался с тем, первым, а затем приказал нам убираться в город, и поскорее, пока самолеты не прилетели снова. И мы едва успели уйти с холмов, как появились самолеты, и начали бомбить.
В городе мы пришли к штабу, потому что не знали, что нам делать дальше. Нас оставалось около сотни, хотя еще утром было больше — я не знаю, куда делись недостающие, наверное просто убежали по домам. Но мне некуда было здесь идти, я не из Тойохары, и никого тут не знаю. Из штаба вышел офицер, спросил кто мы, узнав, ругался, велел ждать. И мы ждали так весь день, о нас вспомнили лишь к вечеру, велели выдать немного риса, а то мы ничего не ели вторые сутки.
Спали мы тут же, под открытым небом, на голой земле. Утром самолеты летали уже не над холмами, а над городом, бомбили и стреляли, нам было страшно, но мы не знали, куда бежать, где безопасное место. Помню, как у штаба собирались какие-то отряды, и уходили, и не возвращались назад. А самолеты проносились над самыми крышами, и это было очень страшно!
А потом мы увидели, как на улице, отходящей от нас, вспыхивают дома. Все ближе, и ближе — и слышен был шум танков, и стрельба. Тут из штаба вышел офицер, и сказал, что пришел и наш час умереть за Японию — и помните, что истинный самурай не оставит своего господина даже перед армией демонов из ада. Эти слова, из кодекса бусидо, мы слышали не раз от своего учителя. Тогда мы были горды, что нас считают — "среди травы цветы, среди людей самураи". Сейчас мы поняли, как это страшно, ведь самураю нельзя бежать с поля боя! Нас будут убивать — и пошли мне Аматерасу быструю смерть, а то мой брат Итиро, воевавший в Китае, приезжая на побывку, рассказывал, что они делали со сдавшимися врагами, включая женщин и детей! Таковы жестокие законы войны, жизнь побежденного не стоит и горсти пыли. Но я ведь не мужчина — самурай, мне простительно бояться боли и смерти!
Мы уже видели русские танки, огромные и страшные, ползущие по улице, и таких же страшных, рослых русских солдат. А где офицер, что взялся нами командовать? Его не было видно. Наверное, он пошел в штаб за распоряжениями — ведь не может струсить тот, кто выбрал путь бусидо, надев военный мундир? Тогда ученик старшего класса (забыла уже его имя, но он тогда очень мне нравился) выступил вперед, и хотел уже приказать, нам бежать в последнюю атаку, нас всех перебьют, но лучше ужасный конец сразу, чем его ожидание. Но тут из дома, шагах в двухстах, раздались несколько выстрелов, в ответ русский танк повернул башню, выпустил струю огня, и дом вспыхнул весь, как спичечная коробка. И наш несостоявшийся командир попятился назад — нас даже не расстреляют, а сожгут заживо, мы ничего не сможем сделать, не добежим!
Я закрыла глаза. Но слышала, как лязгают гусеницы и ревут моторы. Вдруг танки остановились в полусотне шагов, и вперед вышел русский офицер, такой громадный и страшный, вдвое выше любого из нас. Он что-то выкрикнул свирепо, и махнул рукой, прогоняя нас всех с дороги. И мы поняли, что победители дарят нам жизнь.
Я забежала в какой-то переулок рядом, прижалась к забору и ждала, пока стихнет стрельба. А после снова побрела на ту площадь, потому что мне некуда было в этом городе идти. Таких как я оказалось еще десятка три. Там был уже русский штаб, стояли их машины, бегали их солдаты. А наши пики так и лежали, лишь сдвинутые в кучу к стене. Мы стояли и ждали — если русские победили, и наша жизнь была в их руках, то значит, они за нее и отвечают, как за свою собственность? К нам подошел русский офицер, и на нашем языке спросил, кто мы и что нам надо. Услышав ответ, ушел, но скоро вернулся и сказал, чтобы мы шли с ним в комендатуру, там нас накормят и запишут наши имена и откуда мы, чтобы после отправить по домам. Ну а как кончится война, поедете в Японию. Потому что это уже земля России, и здесь могут жить лишь ее граждане.
Лазарев Михаил Петрович. Размышления о Курильском десанте. Позже, в сильно доработанном виде, войдут в книгу "Тихоокеанский шторм".
Курильский десант. Для кого-то, "еще одна победа советского оружия в этой войне". А для меня — первый экзамен, как командующего. А не командира единственной, пусть и атомной, подлодки, провалившейся на семьдесят лет назад, и оказавшейся против гитлеровского флота в таком же соотношении, как линкор "Миссури" против цусимской эскадры Того. Теперь мне предстояло показать, чего стою я сам, без своего "Воронежа".
Традиционно Курильская десантная операция 1945 года находится "в тени" Сахалинской операции. Это объясняется рядом причин — и внешним блеском последней, в ходе которой, на первый взгляд, легко и непринужденно, был освобожден Южный Сахалин, и тем, что Сахалинская операция стала прологом грандиозных сражений, в результате которых навсегда была изменена военно — политическая обстановка на Дальнем Востоке. На этом фоне значительно более тяжелая, "вязкая" Курильская операция, продолжавшаяся больше времени и стоившая нам намного большей крови, как выражается нынче молодое поколение, "не смотрится".