Вот это поцелуй!
Шрифт:
Винсент был с этим согласен. Его устраивала работа телохранителя, которую ему подыскала Анни Ублански. Он был хорошо одет, атлетически сложен, безупречно выбрит, носил лакированные туфли, а стрижка военного образца (три миллиметра торчащих ежиком черных как смоль, даже с синеватым оттенком волос) придавала ему что-то устрашающее. Мы с ним славно посмеялись, когда я напомнил ему, какой шпаной он был когда-то. В ту пору у него были длинные, грязные волосы, драные джинсы, тусклый цвет лица, и вообще он выглядел полубольным, шантрапа хренова. Мы посмеялись от души, потому что, представьте себе, Винсент Болти был
Мы с ним чокнулись и выпили. Я ему тогда всадил пулю в икру. Он показал шрам. Мне он тогда сломал мизинец. В ту пору Крис всегда ждала меня в гостиной, если я возвращался поздно; она помогала мне раздеться, целовала в плечо и в лоб, обнимала. В тот день, как только я вошел, она осмотрела меня с ног до головы, и лицо ее озарилось счастливой улыбкой. «Мой милый муженек, – закричала она, вешаясь мне на шею, – мой милый муженек, ты только что кого-то поймал, я сразу поняла!» Я был горд, как петух. Фрэнсис Фенвик, мой шеф, сказал мне, что я далеко пойду.
– Ты не ждешь скорого продвижения по службе? – спросил Винсент, щелкнув пальцами, чтобы бармен наполнил наши бокалы.
– Я ничего не жду.
– Может, тебе деньги нужны?
– Нет, спасибо. Я думал купить стулья, но, пожалуй, подожду.
Он очень хорошо зарабатывал. Пол Бреннен был весьма щедр и оплачивал сверхурочные часы из рук в руки, что приводило Анни в бешенство. Винсент полагал, что зарабатывает в среднем шесть с половиной тысяч евро в месяц, а в декларации он указывал лишь смехотворную часть этой суммы. Я признал, что такая зарплата – это нечто.
– А я целых три года копил, чтобы позволить себе клубный отдых на курорте, – вздохнул я, – вот так и живем.
Он настойчиво предлагал помочь мне деньгами, но я редко беру подачки. К тому же на этих деньгах может быть кровь Дженнифер Бреннен, подумал я. Я очень хорошо представлял себе, что Винсент Болти, этот накачанный амбал, мог не моргнув глазом убить дочку своего хозяина.
– Она нам здорово осложняла жизнь, что правда, то правда, – признал он, когда я плавно перевел беседу в это русло. – Она нам такое устраивала!
Вокруг нас в густой атмосфере, пропитанной мускусом (поломки кондиционеров принимали характер эпидемии), на диванчиках, обитых темно-красным бархатом, развалились посетители заведения. Диванчики были украшены позолотой и кистями, а на спинках красовались начертанные на самоклеящейся бумаге нигилистические лозунги и откровенная похабщина. Те, кто оставался на ногах, толкались и нагло косились друг на друга. Время от времени чья-то рука проходилась по чьей-то заднице, какой-нибудь трансвестит ржал во все горло или влеплял кому-нибудь хорошую затрещину. Все они как будто думали, куда бы пойти, как бы выпендриться, чтобы вечер удался на славу, чтобы забыть об унылой повседневности. По экрану укрепленного под потолком телевизора, где крутился очередной клип певицы в разгар течки, бежал таракан.
– Отец был сыт ею по горло. Нет, можешь мне поверить,
Сколько раз сам Винсент забирал и увозил ее, чтобы избежать скандала, потому что она могла вдруг появиться в холле роскошного отеля, где встречались министры. Она врывалась без стука на закрытые совещания, ухитрялась проникать на гала-вечеринки и везде поносила своего отца, пока ее силой не уводили прочь… сколько раз было такое! Уж не говоря о местах похуже, где ее находили пьяной в дым, вопящей, что она – Дженнифер Бреннен, дочь работорговца, шкурника, торгаша и мошенника, и что ее, Дженнифер Бреннен, можно трахнуть за двадцатку, в то время как ее отец за ту же цену трахает тысячи и тысячи людей, которые горбатятся на его предприятиях. Болти спрашивал меня, понимаю ли я, какая создалась обстановка, могу ли я себе представить, какую смуту сеяла эта девица везде, где бы ни появлялась.
Я кивнул. Вокруг нас начали вертеться женщины в возрасте; кто-то, сидевший у другого конца стойки, подмигивал мне, его руки, сжимавшие стакан, тряслись. Я смотрел на него невидящими глазами, думая об этой девушке, Дженнифер Бреннен, которая казалась мне такой славной, которая снабжала меня запасом спиртного, а также отсосала у меня пару-тройку раз, когда я чувствовал себя таким одиноким и никому не нужным; она по доброте душевной даже поболтала со мной, потратила на меня немного своего времени, при том, что жизнь у нее была такая сложная, такая бурная и, может быть, действительно невыносимая. Я не мог допустить, чтобы ее смерть осталась безнаказанной. Мне хотелось дать ей знать, что я тут.
Я улыбнулся Винсенту:
– Винсент, старина, надеюсь, ты понимаешь, что я должен проверить твое алиби.
Он тоже улыбнулся мне в ответ:
– Слушай, ты… Ты, похоже, ничуть не переменился. Всегда на посту!
– Заметь, меня интересует не столько тот, кто ее прикончил, сколько тот, кто заказал убийство. Но я должен делать свою работу, проверять факты, такое времяпровождение – не самая приятная сторона моего ремесла. Много писанины. К тому же за смехотворную плату.
– Я был у матери, представь себе.
– Тебе повезло, что у тебя еще жива мать.
Я записал его показания в блокнот и радовался, что настрочил еще несколько страниц, хотя, сказать по правде, не был уверен в том, что от этого будет какой-то толк. С точки зрения литературы, само собой. Но, в сущности, мне ведь это ничего не стоило. Хотел бы я знать, делал ли записи Джек Керуак.
– Почему ты не купишь диктофон? – осведомился Винсент.
– Диктофон? Ну хорошо, я скажу тебе, почему я не покупаю диктофон. Некоторые вещи не сочетаются с техникой. Некоторые вещи тем и хороши, что сопротивляются технике. Поверь мне.
Винсент тоже не изменился. Внешне – да, но на деле он оставался все тем же кретином, которого я когда-то сцапал на крыше, все тем же кретином, с которым я и потом часто встречался на своем пути, потому что в моей профессии то и дело натыкаешься на одни и те же рожи… Ты говоришь себе: «Смотри-ка, опять он!» И чувствуешь, что не молодеешь. Нет, Винсент, этот дурень, совсем не изменился. Он смотрел на меня пустым, ничего не выражающим взглядом.
– Ты не понимаешь, о чем я толкую, а, Винсент? Для тебя весь мир сводится к тому, что ты видишь, да? И как это переносишь?