Пушкин, посетивший Перовского в мае, за два месяца до его смерти, в письме жене ничего не пишет о болезни последнего, напротив, отмечает юмористическое поведение Алексея Алексеевича. В общем, не нужно ему ехать в Ниццу. Совсем не нужно.
Глава 8
Московское хлебосольство
— Ох! — сказал Старобелецкий. — Голова болит, словно ею ворота таранили. И сейчас таранят. Здорово мы давеча перебрали. — Вино, брат, оно такое, — ответил я. — Притворяясь другом, проникает в тело, но потом нещадно предает. — Глядя на тебя, не скажешь. Выглядишь, словно новенький рубль. Прямо-таки сияешь. — Сияю, — согласился я. — Потому что, если помнишь, по римскому обычаю разбавлял вино водой. — Не помню, — ответил полковник. — Игнашка, неси вина! Или нет, рюмку водки! — Погоди с водкой. — Подобное подобным, не слышал? Твои любимые римляне учили. — Успеешь. Попробуй бразильское народное средство, а там решишь — вино ли, водочка или что еще. Мустафа! Мустафа бесшумно вошел с подносом. — Кофий? — с сомнением сказал Старобелецкий. — Кофий — это мне. А тебе — вареная вода. — Смеешься? Издеваешься? Мустафа поставил стакан воды перед полковником, и подал мне таблетницу. Я щелкнул — и одна таблетка упала в стакан, зашипела, пуская сотни мелких пузырьков, и через полминуты полностью растворилась. — Это что такое? — Средство от похмелья. Бразильское. В монастырях готовят по рецептам римских пап. Испей. Старобелецкий пригубил. Вкус ему понравился, и он справился с целым стаканом. — И что теперь? — Ждать, — и я принялся за кофий. Старобелецкий смотрел на меня, страдальчески кривя губы, но через пару минут начал улыбаться. — Знаешь, действует! Еще как действует! — А то! Римские папы, они, брат, такие! Вчера Старобелецкий утроил на скорую руку обед в мою честь. Всего-то и было человек двадцать, для Москвы мизер, но погуляли на славу. В Москве дела среди людей культурных и образованных иначе и не делают, как между котлеткой и бокалом вина. Я поговорил с дюжиной культурных и образованных москвичей, и потому котлеток, вина и прочего пришлось выкушать немало. Стоило оно того? Не попробуешь, не узнаешь. — Знаешь, чувствую себя помолодевшим на двадцать пять лет! — сказал Старобелецкий. — Саблю наголо, и бить Наполеона? Не бойся, это
пройдет. — А не хотелось бы! Игнашка, слуга Старобелецкого, степенный малоросс шестидесяти лет, вошел и зашептал на ухо полковнику. Старобелецкий, преодолевая смущение, сказал — Тут один пришел, из этих… Хочет с тобой повидаться. — Из этих? — Журналист, — поморщился Старобелецкий. — Что за беда — журналист? И среди журналистов бывают достойные люди. — Этот не из таких. Облаиватель он, из мосек. Сам ничего не может, а других учит. Критик он, понимаешь. — Что за критик? — Белинский, он входит в моду. За него просят. Ну, я и подумал… — Ах, критик… Критики тоже нужны, они развлекают публику. — Тогда звать? — Тогда зови. Игнашка опять наклонился к полковнику. — Ах, он хочет с тобой тет-а-тет поговорить. Тогда я, пожалуй, оставлю тебя здесь. Или хочешь, прими его в кабинете. — В кабинете будет поавантажнее, — ответил я. Кабинет у старого приятеля (да что приятеля — товарища детских игр), был хорош. Мебель — Людовик Шестнадцатый, элегантная простота. Я сел за стол, принял деловой плантаторский вид номер четыре и сказал Игнашке — Просите, голубчик. Белинский вошел через минуту. Роста среднего, даже ниже, лицо нездорового цвета, телосложение астеническое, одет бедненько и грязенько, запах немытого тела и дорогого — дорогого! — одеколона. — Здравствуйте, — поднялся я, но руки подавать не стал. — Прошу, проходите, садитесь. Чем могу служить? — Я — Белинский, — ответил молодой человек, и сел на стул несколько неловко. То есть хотел-то он сесть вольно, уверенно, но в последнюю секунду сказалось отсутствие привычки. — Очень приятно. Не сын ли вы штаб-лекаря Белынского Григория Никифоровича? — Это был мой отец. — Примите соболезнования. Я знавал вашего батюшку еще до войны, в Свеаборге, он тогда высказывал любопытные мысли о природе сифилиса. Очень, очень достойный был человек. Так что я могу сделать для сына Григория Никифоровича? Белинский смешался. Очевидно, он считал, что известен сам по себе, а не как сын отца, скончавшегося год назад. Но быстро собрался. — Мне сообщили, что вы собираетесь издавать новый журнал. — Возможно, вполне возможно, и даже наверное я приму участие в издании нового журнала, — согласился я. — Это будет союз с журналом господина Пушкина? — Как вы понимаете, подобного рода сведения не могут являться предметом преждевременных разговоров, господин Белинский. — Просто господин Пушкин намеревался привлечь меня к сотрудничеству. — Вы хотите, чтобы я был посредником между вами и господином Пушкиным? Не думаю, что это хорошая идея. Конфликт интересов, знаете ли: господин Пушкин ищет сотрудников для своего журнала, а я — для своего. — Я как раз об этом, — приободрился Белинский. — Полагаю, вы ищете для вашего журнала человека, способного писать литературные обзоры, критику, полемику? — Подобный человек — или люди — несомненно, нужны всякому журналу, имеющему серьёзный литературный раздел. — Я бы мог заняться этим, — решительно сказал Белинский. — На соответствующих условиях, разумеется. — Разумеется, — согласился я. — Как можно — без условий? Журнал — это предприятие, а не прогулки и вздохи при луне. — Надеждин мне платит три тысячи в год, — продолжил Белинский. Я промолчал. — «Московский наблюдатель» предлагает пять тысяч, если я перейду к ним, — достал козыря критик. Из рукава достал, не иначе. — Хорошие деньги. Даже отличные, — отозвался я. — Каковы же будут ваши условия? — спросил Белинский. — Мои? Условия простые и ясные. Наш журнал будет платить авторам двести рублей на ассигнации за лист. — Двести рублей? — Именно. — Но это мало. — Разве? Столько платят лучшие журналы, включая «Библиотеку для чтения» и «Современник». Предположим, что вы будете присылать нам работы как раз на один лист в месяц. В год это составит две тысячи четыреста рублей. — Но…— Разумеется, работы должны быть эксклюзивные. — Простите? — Предназначенные исключительно для нашего журнала. Положим, вы перейдете туда, где вам платят пять тысяч рублей — по совести говоря, прекрасное предложение. Так вот, если вы напишете для нас критический очерк о Вальтере Скотте, или о дневнегерманской поэтике, или о чем-либо ином, то ни для какого иного издания писать на ту же тему вы не будете в течение года. Это обыкновенная европейская практика, знаете ли — эксклюзивные материалы. При этом никаких иных обязательств перед нами у вас не будет, вы вольны писать для любого иного журнала, разумеется, на другие темы. Тогда по основному месту вы получите, как сами говорите, пять тысяч, у нас — две с половиной, и в третьем месте, условно скажем, в «Библиотеке для чтения» еще две с половиной, что в сумме даст десять тысяч рублей. Недурная, согласитесь, сумма. — Но я бы хотел посвятить себя целиком одному журналу. — Позвольте сказать вам откровенно: пять тысяч мы платить не сможем и не станем. Во всяком случае, в ближайшие год-два. И потому я вполне пойму и даже одобрю ваш выбор в пользу «Наблюдателя». Но если надумаете — пишите и для нас. Со своей стороны обещаю вам первоочередное рассмотрение ваших трудов. На этом мы и расстались. Не думаю, что Белинский остался доволен, но моей целью и не было доставлять ему довольство. Двести рублей за лист — хорошая цена. Литератор в теме напишет этот лист в неделю, если не скорее. Трудно? А кто говорит, что будет легко? К тому же я сомневался, что Белинский получает три тысячи рублей в год. Вошел Старобелецкий. — Ну как, сговорились? Завербовал его для журнала? — Он предъявил свои условия, я свои, а во что это сложится — покажет будущее, — ответил я. — Журнала-то никакого пока нет. Пока лишь намерения. — И деньги, — сказал полковник. — И деньги, — подтвердил я. — Но деньги — это кирпичи. Если нет архитектора, нет мастеров, нет работников — дворец не построишь. Растащит народ по кирпичику, и вместо дворца останется яма, заполненная водой, глядишь, и лягушки заведутся через годик-другой. Но мы не французы, к чему нам лягушки, нам дворцы подавай, не правда ли? И мы принялись за легкий завтрак. Легкий — потому что вечером нам нужно было идти к очередному хлебосольному москвичу. И мы пошли. Поехали. По этому случаю полковник хотел нанять на вечер карету, непременно четверкой лошадей, но я отговорил — Кареты — это для дам и штатских. Военные ездят на бричках. Сам Государь летом предпочитает бричку, считая, что русскому сердцу претит стеснение, русскому сердцу нужен простор. Немного, правда, поплутали: Москва город хитрый, нужный дом найдешь не сразу. Но опять выручила карта, и к намеченному часу мы были в доме графа Федора Толстого, на углу Сивцева Вражка и Калошина переулка. — Довез, барин, — гордо сказал Селифан. Научившись читать карты, теперь он считал себя первым кучером не только Петербурга, но и Москвы. Граф Толстой встретил нас приветливо — Я слышал, слышал о вас, барон, много прелюбопытного. Жаль, что судьба не сводила нас раньше. — Сейчас самое время, граф, самое время. Прием у Толстого был, по московским меркам, совсем небольшой — десять человек, включая нас со Старобелецким. Люди, которые считали журнал «Московский Наблюдатель» своим знаменем. Славянофилы, ожидающие от России и великое прошлое, и великое будущее. Наблюдатели — так они сами называли себя. Разговор шел вяло, быть может, и потому, что вина не подали. — Чуть позже, — шепнул Старобелецкий. — Когда уйдет дочь графа. — Дочь? А где она? — Скоро будет. И действительно, спустя непродолжительное время к нам спустилась юная девушка, Сарра Толстая, дочь господина графа. Симпатичная, ее можно было считать даже красавицей. Отчасти в тетушку, отчасти в цыганку-мать, красота ее была сродни знойной красоте бразильянок, но на заре знойного дня, когда всё вокруг свежо и прохладно. Она подошла к стоявшему в углу кабинетному роялю и безо всякого вступления заиграла пьесу из тех, что через сто лет сочтут сумбуром вместо музыки, а через двести объявит прорывом в новое измерение. Минут через десять она закончила играть. Собравшиеся начали восхищаться. Впрочем, вполголоса. — А вы, барон? Как это понравилось вам? — с детской непосредственностью спросила меня исполнительница. — Никак, — ответил я. — Это и не музыка вовсе, а письмо, отправленное на обратную сторону Луны. — Хоть кто-то понял, — сказала она. Потом опять спросила — Вы богаты? — Сарра, дочь моя, — начал было Толстой, но я ответил — Если вы о деньгах, то средств у меня достаточно. — Достаточно на что? — Достаточно на всё, что можно купить за деньги. Только этого мало. — Ужасно мало, — согласилась Сара. — Я покидаю вас. Вижу, вам не терпится выпить вина и поиграть в карты. Вы, барон, играете в карты? — Редко. — Что так? — Неинтересно. С моим умением выиграть в карты — это как конфету у ребенка отнять. Ну, раз отнял, ну, два… Скучно же! — Отнять у ребенка конфету? Вы шутите, барон? — опять вступил в разговор отец. — Если точнее, то еще проще. Ребенок закричит, заплачет, ребенка, наконец, жаль. — И вы готовы доказать это? — Доказать? Зачем? Впрочем, ради приятного времяпрепровождения разве… У вас найдется конверт плотной бумаги? — Найдется, — ответила Сарра. Заинтересовалась. — Принесите, будьте добры. Не беспокойтесь, господин граф, я покажу вполне невинный и даже познавательный научный сеанс. — Ну, ну… — только и сказал Толстой. Через минуту Сарра вернулась с большим конвертом из манильской бумаги. — Внимание! Смотрите внимательно. Граф, угодно вам быть моим ассистентом? — Ах, это фокус, — вздохнул граф. — Это лучше. Это магия. Вот, граф, видите — тысяча рублей, — я достал из бумажника десять катенек. — Поместите их в конверт, пожалуйста. Толстой без особой радости исполнил просьбу. — Это моя ставка, так сказать. Теперь, господа, положите в конверт столько денег, сколько не жалко потерять. Не бойтесь, я этот конверт и в руки не возьму. Господа Наблюдатели неохотно клали в конверт кто сто рублей, кто двести, а кто и пятьсот. В сумме набралось три тысячи. С моею тысячей. — Граф, положите конверт на стол, будьте добры. Толстой повиновался и положил уже пухленький конверт на ломберный столик. — Придавите конверт какой-нибудь книгою или журналом. Он придавил — номером «Московского Наблюдателя». Хороший номер, в семьсот страниц. Люблю русские журналы. — Теперь — внимание. Вот газета «Московские Ведомости», последний нумер, и я наглядно докажу вам силу сего издания. Разверните её и накройте ею журнал. Ещё менее охотно граф Толстой выполнил моё желание. — И — кульминация. Волшебные слова, заклинание: деньги ваши стали наши. Ничего не произошло. Да и что могло произойти. — А дальше? — спросил один из Наблюдателей, Языков. — А всё. — Что — всё? — Всё — всё! Разочарованный вздох пронесся по комнате. — Это несколько утомительно, барон, вы не находите? — сказал граф Толстой. — Нет, не нахожу. В карты вы бы играли несколько часов, а сейчас потратили несколько минут. Выигрыш во времени очевиден. И — никакого утомления. Можно выпить вина и пойти спать. Сон по ночам — залог здоровья. — Ладно, — невежливо перебил меня Языков. — Шутка так себе. Если вы не возражаете, барон, мы возьмем наши деньги и сядем, наконец, играть, — он убрал газету, поднял журнал и взял конверт. Раскрыл клапан, посмотрел, потом посмотрел еще раз. — А где деньги? — спросил он. — В этом и суть. Где деньги? Вы — Наблюдатели. Всё происходило на ваших глазах. Я не прикасался к конверту, не подходил к столу. А денег нет. Это было проще, чем отнять у ребенка конфету, не находите? — Денег жалко, но хотя бы объясните, как? — потребовал другой Наблюдатель, Погодин. — Вы не поняли. Сегодня вы стали свидетелями необъяснимого феномена. Этот вечер вы будете вспоминать всю оставшуюся жизнь.
Искать разгадку. Думать. Соображать. Неужели вы хотите, чтобы я испортил чудо? — Да, хотим, — упрямо сказал Погодин. — И продолжайте хотеть, милостивый государь, продолжайте хотеть. — Интересно, — сказала Сарра. — Хотя ответ, конечно, напрашивается. — Напрашивается? Может быть, вы поделитесь своими соображениями? — спросил Погодин. — Ну нет. Сами думайте, — и барышня вспорхнула с кресла. — Я пошла спать, господа. Позвольте посоветовать: никому ничего не рассказывайте, над вами смеяться будут. Восемь наблюдателей наблюдали, наблюдали, да не вынаблюдали, — и ушла. Рассерженные наблюдатели тоже стали расходиться. Испортил я им вечер. — Граф, мне нужно с вами поговорить. Приватно. — Пройдемте в кабинет, — предложил Толстой. Он тоже хотел со мной поговорить. Кабинет Фёдора Ивановича был схож с кабинетом Старобелецкого. Понятно: схожее воспитание, схожие возможности. У них даже чин одинаков, оба полковники. — Ваша дочь больна, — без обиняков сказал я. — Это я знаю и без вас. — И вы знаете, чем она больна, — продолжил я. — Не приплетайте сюда мистический счёт. Как и с деньгами, тут нет никакой мистики. — Мы лечимся, — глухо сказал Толстой. — Омеопатией? Это напрасная трата времени. — У вас есть лучшее предложение? — Есть, — ответил я. Достал коробочку: червонное золото, на крышечке вензель «М», сто сорок мелких изумрудов. — Здесь три пилюли. По одной пилюле один раз в месяц — и ваша дочь выздоровеет. — И что вы потребуете взамен? Душу? Денег? — А они у вас есть, душа и деньги? Оставьте себе. Но да, вы будете моим должником. Возможно, вам придется вызвать на дуэль одного человека. Нет, вы не должны будете его убивать, это нежелательно. Всего лишь ранить, лучше — легко. — И в чем тогда подвох? — На вас может распространиться недовольство государя, он не любит дуэлей. Но вам ведь не впервой, не так ли? — Если Сарра будет здоровой, я согласен — ответил Толстой без паузы на раздумье. — Никаких «если». Будет. — Я должен подписать договор? Кровью? — Вы меня с кем-то путаете. Зачем мне договор? Зачем мне ваша кровь? Достаточно того, что я знаю, что вы знаете, что я знаю.
Авторское отступление для интересующихся историей. Остальные могут и пропустить.Сначала о Белинском. В школьных учебниках советской поры Белинский — своего рода икона, рыцарь без страха и упрека, человек, возглавлявший и направлявший всю русскую литературу девятнадцатого века. По инерции таковым его считают и поныне. Однако влияние его преувеличено. Он, действительно, обратил внимание на то, что читатель хочет полемики, хочет схватки, хочет распрей и скандалов. Но не он один. Были критики не менее ловкие, но более образованные — тот же Сенковский, к примеру, был известным ученым, профессором, в то время как Белинского отчислили из университета «по ограниченности способностей». В тридцатые годы Белинский только входит в силу. Работает в «Телескопе» Надеждина, и работает очевидно хорошо, во всяком случае Пушкин поручает своему другу Нащекину узнать, не согласится ли Белинский перейти в «Современник». Нащекин ответил Пушкину: «Белинский получал от Надеждина, чей журнал уже запрещен, три тысячи. „Наблюдатель“ предлагал ему пять. Теперь, коли хочешь, он к твоим услугам, я его не видел, но его друзья, в том числе и Щепкин, говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать. Ты мне отпиши, и я его к тебе пришлю». Но Пушкину уже было не до Белинского. К тому же вряд ли «Современник» мог перебить цену в пять тысяч рублей, предлагаемых Белинскому «Московским Наблюдателем». Впрочем, предлагаемым ли? История обыкновенно изображает Белинского живущим в отчаянной нищете, в каморке рядом с прачечной, в мыльных испарениях и грохоте от расположенной рядом же мастерской. С тремя тысячами дохода такая жизнь решительно невозможна. Как тогда жили люди? Сохранились подсчет известного экономиста той поры Павла Ивановича Небольсина, в которых он показывал, что на тысячу двести рублей в год холостому человеку можно жить очень и очень комфортно (регулярно посещая театр, покупая книги, пользуясь извозчиками и проч). А общий расход живущего скромно титулярного советника (вспомним Акакия Акакиевича) экономист оценивал в триста двадцать рублей. Следовательно, на три тысячи годовых холостой человек может жить уже роскошно. Но Белинский роскошно явно не жил. К тому же по закрытии журнала Надеждина в тысяча восемьсот тридцать шестом году Белинского к себе никто не звал и не брал, не брал и «Московский Наблюдатель», и он более года жил на вспомоществования и займы друзей и знакомых. Когда же в тридцать восьмом году его взяли, наконец, в сменивший собственника «Московский Наблюдатель», жалование его составляла тысяча рублей в год. Тысяча, но никак не пять. Возможно, три и пять тысяч Белинский назвал Нащекину, чтобы поднять себе цену? Сарра Фёдоровна Толстая — одна из одиннадцати умерших детей Толстого-Американца, известного бретёра, шулера и авантюриста. Большинство детей умерли во младенчестве, и лишь Сарра дожила до юности. В тридцать шестом году у нее обнаружились признаки болезни, лечили ее, как водится, за границей, но — не помогло, и спустя два года, в тридцать восьмом, она умерла от «скоротечной чахотки». Современники описывают ее как талантливую поэтессу и композитора. Смерть детей Толстого-Американца объясняли мистически — по числу убитых Федором Ивановичем противников на дуэлях. Я же думаю, что причина банальнее. Сифилис. Во время пребывания в Америке ли, или где-то еще он мог заразиться сифилисом, и, лечась препаратами того времени, не исцелился полностью, а перевел болезнь в скрытую форму, которая проявлялась у большинства детей ранним врожденным сифилисом, а у Сарры — поздним врожденным (ювенильным). Сифилисом в те времена болели широко. Известно наверное, что и Белинский в тридцать седьмом году лечился от сифилиса, что венерическими болезнями переболел Пушкин (в те годы сифилис и гонорею считали одной болезнью), что и Языков скончался вследствие прогрессивного паралича, и т. д. и т. п. Просто куда приличнее было писать, что такой-то умер из-за чахотки, а не сифилиса — вот и писали. Как пример, приведу отрывок из книги Николая Васильевича Водовозова «Белинский», написанной и изданной в советское время: «Непрерывные лишения и заботы надломили и без того слабое здоровье Виссариона Григорьевича. Он тяжело заболел. Врачи потребовали немедленной поездки на Кавказ для лечения. Пришлось бросить все дела, занять еще небольшую сумму денег и срочно выехать из Москвы. В июне он уже был в Пятигорске. Лечение водами оказало на него благотворное действие». А вот что писал сам Белинский своему товарищу Михаилу Бакунину (в будущем — одному из вождей анархизма): «Кавказ меня не излечил, но много поправил. Живой и здоровый цвет лица, чистый язык (чего уже не было лет пять) и сильный аппетит (чего тоже уж года два не было, потому что я едою не удовлетворял аппетит, а избавлялся от изнеможения) — вот результат моего лечения. Сверх того, я уже уверен, что во мне нет ни остатков сифилиса, ни меркурия, а это не шутка». Но двое из троих детей Белинского умерли во младенчестве…Автор считает необходимым заметить, что он, врач высшей категории, сорок два года работал дерматовенерологом в областных учреждениях, и потому о сифилисе знает не понаслышке.
Глава 9
Утро делового человека
— Вся Москва ломает голову: как вам это удалось? — Надеждин смотрел внимательно, словно ожидал, что я на его глазах выкину какой-нибудь кунштюк — достану из шляпы кролика или, напротив, спрячу в шляпу серебряную чернильницу, украшавшую стол Николая Ивановича.
— Э, пустяки, — отмахнулся я. — Разгадка проста. Отбросьте невозможное, и тогда то, что останется, и будет истиной, как бы маловероятной она не казалась.
— Вот как? Признаться, я жалею, что не был на том вечере. Хотя… Говорят, у присутствующих пропали большие деньги, до пятидесяти тысяч, это мне не по средствам.
— Во-первых, деньги не пропали, а переменили владельца. Во-вторых, не пятьдесят тысяч, а только три. Из них одна — моя. Так что господа Наблюдатели если и потратились, то в пределах обыкновенного карточного проигрыша. И, в-третьих, эти деньги от имени московских литераторов были сегодня пожертвованы в пользу Московского Воспитательного Императорского Дома. Но я, сударь, решился побеспокоить вас совсем по другой причине.
— Другой? Какой же?
— Вы — издатель и владелец «Телескопа» и «Молвы», не так ли?
— Это не секрет, — ответил Надеждин.
— Уступите их мне.
— Что значит — уступите?
— Продайте.
— Однако… — такого кунштюка Надеждин от меня не ожидал.
— Я даю хорошую цену.
— Какую же? — хотел Николай Иванович удержаться от вопроса, хотел — но не сумел. Денежные дела Надеждина были в состоянии если не плачевном, то грустном несомненно. Издательская деятельность прибыли не приносила, подписчиков было слишком мало, чтобы окупить расходы. Четыреста восемьдесят подписчиков, плюс около сотни экземпляров расходилось в розницу. Надеждин хотел ликвидировать издания. Вот завершит подписной год, и ликвидирует.
А тут — я. С деньгами.
— Пятьдесят тысяч рублей. Цена без торга: ваше время дорого, моё тоже.
— Это неожиданно… Я должен подумать, знаете ли.
— Полноте, Николай Иванович. Уверен, более того — знаю, что вы много и упорно думали о своих детях, имею в виду «Телескоп» и «Молву». Но уверяю вас, журналы не пропадут. Я собираюсь придерживаться существующего направления «Телескопа», а именно — просвещать публику. Для этого будет расширен естественнонаучный раздел, привлечены новые силы. Изящную словесность тоже не оставлю вниманием. В моих планах довести в три года число подписчиков до пяти тысяч. Это программа-минимум. Я покупаю ваши издания как есть — с обязательствами перед подписчиками, с обязательствами перед сотрудниками, с принятыми материалами.
Надеждин смотрел на меня и видел дурачка. Ладно, не дурачка. Идеалиста. Хотя в сущности, это одно и то же.
Сам такой же. Телескоп, телескоп… Он бы еще синхрофазотроном назвал журнал. Первым делом я переменю название. «Знание — сила», Пущу в подзаголовок, а со временем и в основным сделаю.
— Я, в принципе, не прочь…
— Вот и отлично. Мустафа! — позвал я.
Вошел Мустафа с портфелем. Раскрыл.
— Здесь пятьдесят тысяч, Николай Иванович. За дверью ждет стряпчий, который и оформит сделку согласно законам Российской Империи.
— Как-то все у вас быстро… А если бы я отказался?
— Тогда я бы выкупил паи у Хомякова, Языкова и других, и стал бы собственником «Московского Наблюдателя». Это было бы немного хлопотнее, но результат тот же.
Надеждин моргнул. Он предлагал себя Наблюдателям в качестве главного редактора, но те потребовали выкупить пай в десять тысяч. Таких денег у Надеждина не было. Тогда. А теперь есть. Он им покажет, Наблюдателям!
Мы подписали необходимые бумаги. Далее будет скрипеть бюрократия, но недолго. Есть способы, чтобы все процессы шли с быстротою необыкновенной. Например? Например, нагнать чиновнику кошмаров, и побольше, побольше.
— Что ж, Николай Иванович, вот вы и свободны. В ближайшее время с вами свяжется новый главред, не откажите в любезности передать ему необходимые для дела бумаги, сведения и вообще всё, что сочтете нужным.
— Главред?
— Главный редактор.
— И кто же это?
— Пока сказать не могу. Он ведь и сам пока не знает о своей участи. Кстати, если нужно, Мустафа сопроводит вас в банк, всё-таки сумма немаленькая, мало ли.
Мустафа одной рукой подкрутил ус, а другую положил на рукоять сабли.
— Нет, не нужно. У нас в Москве спокойно.
Понятно. Профессору хочется побыть с деньгами. Пятьдесят тысяч сумма немалая. Таких денег он никогда прежде не видел, и вряд ли когда-нибудь увидит. На пятьдесят тысяч можно купить справное имение душ на восемьдесят. Или отправиться в кругосветное путешествие. Или посвататься к Лидии Андреевне. Теперь-то её родители не посмеют отказать.
Вот сейчас все уйдут, он разложит деньги на столе, пятьдесят пачек по тысяче рублей, и будет наслаждаться ощущением богатства. Минут пять, десять. Потом сложит деньги в ящик, но эти минуты, минуты ощущения, что можешь — многое, останутся с ним до конца дней.