Вот пуля пролетела

Щепетнёв Василий

Присутствующие зааплодировали.

Дело происходило в гостиной Виельгорских, в присутствии богов русского литературного Олимпа — Крылова, Жуковского, молодого Бенедиктова, божков поменьше и, конечно, Пушкина и Давыдова.

Виельгорские стали инициаторами нашего примирения, но втайне каждый, или почти каждый считал, что именно его усилия предотвратили дуэль. Ну, и славно.

После торжественной части состоялся праздничный обед: Ивана Андреевича выманить из его квартиры без обещания обеда сложно, хотя в последнее время он стал заметно легче на подъём и потерял несколько фунтов избыточной массы. Кофий! Две

чашки в день — и жизнь играет новые мелодии!

За обедом, как водится, говорили о том, о сём. Всё больше о литературе, музыке и о китайском фарфоре. О политике в обществе говорить в это время не принято, о женщинах — люди все солидные или старающиеся казаться таковыми, да и выпито немного.

— Я вижу, вы постарались издать «Отечественные записки» на изысканный лад, — сказал Пушкин, показывая публике, что нисколько не сердится на меня. Он, как и все присутствующие, получил казовый номер журнала, и, будучи издателем, несомненно обратил внимание на новшества. Типография, обновленная стараниями Ганса Клюге, обрела оригинальные шрифты, возможность формировать политипажи, и многое другое, что позволило изменить оформление. И бумагу мы взяли получше, и обложку сделали поплотнее. Разница с прежними «Отечественными Записками», да и со всеми остальными журналами велика.

— Поставили новейшие станки, — ответил я.

— Но ведь это удорожает печать?

— Удорожает, но не разительно. По расчетам, если тираж журнала увеличится на десять процентов против стандартных двух тысяч, затраты окупятся, так исчислил менеджер журнала.

— Менеджер?

— Ответственный за экономические показатели.

— То есть вы считаете, что тираж журнала должен быть две тысячи двести единиц?

— При условии, что все они будут проданы. Да, две тысячи двести экземпляров дадут приемлемую прибыль на вложенный капитал. Конечно, это расчет для нашего журнала, у другого могут быть иные величины. Но в целом менее полутора тысяч почти всегда убыток, более двух с половиной тысяч почти всегда прибыль, — я говорил, а про себя удивлялся: неужели Пушкин издаёт журнал «на глазок», посчитав всё на промокашке?

И очень может быть.

Мы ещё немного поговорили, демонстрируя нормальные отношения, обед завершился, и мы разъехались.

По настоянию Селифана я купил сани. Ставить коляску на полозья он решительно не хотел: никакой, говорит, выгоды не будет: ни пользы, ни удовольствия. Новгородские сани шире и поместительнее московских, их Селифан и выбрал, и вот теперь мы неслись петербургскими улицами по накатанному снегу так быстро, что дух захватывало.

Ничего. Как захватит, так и отпустит.

В тепле и покое дома Денис принес папку с «Корнетом»:

— Закончил! — сказал он.

Не сюрприз: я дважды в неделю получал от него на прочтение рукопись, и понимал, что финал близок. Вышло недурно, интересно и увлекательно. Читатели «Отечественных Записок» будут жадно читать новый роман с января по май, по шесть листов в каждом номере.

— Теперь и домой можно отправляться, — сказал он.

— Что ж, начало положено, — сказал я, и тут же отсчитал Давыдову девять тысяч, по триста рублей за лист. Как договаривались.

Действительно, можно отправляться. Санный путь налажен, домчит быстро. И не с пустыми руками, а с деньгами, для Симбирска — деньгами немалыми. Порадует семейство.

Когда мы пили кофий, принесли вечернюю почту. И опять три простых конверта, по одному каждому: мне, Давыдову и Перовскому.

Новая эпиграмма? Так быстро? А что, почта ходит исправно.

Я вскрыл свой конверт.

На хорошей бумаге было написано:

«Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д.Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютером великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И. Борх».

— А что у вас?

И Давыдов, и Перовский показали свои листки.

То же самое.

— Какая-то ерунда, — сказал Перовский.

— И зачем это посылать нам? — сказал Давыдов.

— И кто ещё, кроме нас, получил подобное письмо? — сказал я.

Потом сравнил все три листка.

Писано одной рукой, это первое. Писано по-французски, подражая печатному шрифту: каждая буковка отдельно, вне связи с другими, это второе. Писано в разное время, или, по крайней мере, разными перьями — это третье.

— И какие выводы из этого следуют? — спросил Перовский.

— Выводы делать рано.

— В огонь, — сказал Денис, и вознамерился бросить письма в камин.

— Погоди, погоди. В огонь бросить эти анонимки мы всегда успеем.

— Это не анонимки. Формально это не анонимки, — уточнил Перовский. — Все подписаны — граф Борх.

— И все подписи разные, что свидетельствует о фальшивке, — я вернул письма в конверты. А, конверты! На всех штемпель — «4 ноября, день». Так и есть, отправили днем, пришло вечером. Хорошо работает почта.

— Я думаю, самое лучшее, что можно сделать сейчас, это никому не говорить об этих письмах. Не только Пушкину, это само собою. Никому. Пусть поганец, пославший письма, пребывает в недоумении, — сказал Перовский.

— Согласен, — сказал я.

— Хорошо бы этого поганца высечь на конюшне, — мечтательно проговорил Денис.

И мы разошлись.

В кабинете я посмотрел корреспонденцию внимательнее. Зафиксировал отпечатки пальцев. Свои, Давыдова и Перовского, отмёл. Остались неопознанные. База данных крохотная: в двадцатом и двадцать первом веках известные рукописи были исследованы со всею тщательностью. Иногда пишущий оставлял отпечатки. Писали-то чернилами, и пальцы поневоле пачкались. И потому есть в базе и Пушкин, и Лермонтов, и кое-кто ещё. Но мало, мало. Во всяком случае, совпадений не найдено.

Ладно, продолжим поиски.

Похоже, подметные письма готовились заранее, за три, за четыре дня до рассылки, о чём говорит состояние чернил. Чернила специфическим образом меняют бумагу, да и в процессе высыхания претерпевают определенные метаморфозы. Что написаны по-французски — это ни о чём не говорит, однообразный текст мог перекопировать любой школяр. За двадцать рублей, обещанных неведомым поляком. Или не поляком. Граф Борх — несомненный поляк. Их много, поляков. Тот же Булгарин. Или ожидающие наследства в своем замке Алексей Мануйла и его жена, графиня Гольшанская вкупе с доктором Сигизмундом. Да что далеко ходить, графы Виельгорские тоже поляки. У меня тоже есть толика польской крови, потому я такой красивый и уродился. Но этих писем не писал.