Вот пуля пролетела
Шрифт:
Я вышел в гостиную, где меня ожидал Александр Сергеевич.
С момента примирения отношения у нас корректные. Не более, не менее. Что могло подвигнуть Пушкина на визит ко мне?
Вот и узнаю.
После обмена любезностями Пушкин перешел к сути дела:
— Та гравюра, что была сотворена светом, вызвала немалый интерес, — сказал он.
И в самом деле — вызвала. Каждый участник проводов Давыдова получил свою светокопию. Отпечатанная на плотной голландской бумаге, она выглядела как эстамп отменного качества с матрицы отменного качества. Но дело не только в четкости: уж больно удачными оказались лица и фигуры российских литераторов. Возвышенно-благородные, словно озаренные
— Такое внимание отрадно. Светописи принадлежит будущее. Она, светопись, не отменит живописцев, но позволит всякому или почти всякому запечатлеть мгновения, важные именно для него, — ответил я.
— И вы ещё сделали светопортреты, — утверждающе продолжил Пушкин.
— Я? Нет, нет, что вы.
— Но Идалия Полетика выставила собственный светопортрет вашей работы у себя в салоне.
Портрет и в самом деле вышел на славу. Комплиментарные моды творят чудеса: возвращают молодость, делают глаза больше, ротик меньше, талию уже, бюст пышнее… Тут главное знать меру, не переборщить. Антуан меру знает. И потому портрет этот вызвал ажиотаж. Идалия Полетика женщина умная, знает, как обращать славу себе на пользу.
— Это не я. Это Антуан и Клюге. Энтузиазм молодости. Экспериментируют, ищут новые способы светофиксации повседневности, — я не подбирал слова, некоторую странность моей манеры говорить объясняли долгим пребыванием в Бразилии: отвык я от русского устного.
— Антуан? Клюге? Ваши люди?
— Мои служащие, да. А в чем, собственно, заключается ваш интерес? Собираетесь написать статью о светописи?
— Возможно, — ответил Пушкин.
— В январском номере «Отечественных записок» будет весьма подробная статья, объясняющая принципы светописи. Поскольку господин Эркюль Флоранс не намерен брать патент и желает сделать светопись общественным достоянием, подобного рода публикации позволят привлечь новые умы к развитию и усовершенствованию способа запечатления действительности, — продолжил я развивать научно-просветительскую тему.
— Да, да, — видно было, что Пушкина перспективы развития светописи сейчас интересовали мало. Другое занимало его мысли, другое, но перейти к этому другому он никак не решался.
Может, хочет занять денег? Не дам! Я и так печатаю четвертую книжку «Современника» в кредит, увеличивая долг Пушкина ещё на тысячу рублей.
Наконец, он сказал:
— Означает ли то, что вы — или ваши люди — открыли некоторым образом портретную мастерскую?
— Нет, не означает. Салон светописи, или как вы изволили выразится, портретная мастерская, подразумевает оказание тех или иных платных услуг, говоря точнее, негоций, по формуле «деньги — товар — деньги». В данном же случае мы имеем скорее зондирование общественного мнения, выяснение перспектив светописи и потребностей в ней. Или просто любезность, оказанная даме Антуаном.
— Любезность? Антуаном? — Пушкин был шокирован. Какой-то раб осмеливается оказывать любезности?
— Почему нет? Пребывание во Франции, оно такое… Либерте, эгалите, фратерните — немало в России сочувствуют этими лозунгами, но даже не представляют, чем оно обернётся, эгалите,
— А чем? — спросил Пушкин.
— Некоторые думают, что равенство — это когда мужики будут и жить, и вести себя как дворяне. А будет наоборот, дворяне будут и жить, и вести себя как мужики. Ничего хорошего, не получится. Со всею семьей не в двенадцати комнатах, а в одной. А мужички станут их теснить, и чуть что — в харю, в харю, в харю! И хорошо, если в живых оставят. Хотя Антуан, конечно, другое дело. Он никогда не был рабом в душе. Чего не скажешь о многих дворянах. Впрочем, вы и без меня это знаете: «убийцу с палачами избрали мы в цари!»
Пушкин поморщился:
— То дело давнее. Но вернусь к светописи. Вы… Вы не могли бы исполнить портрет? То есть велеть вашим людям исполнить портрет?
— С чего бы вдруг?
Идею наладить портретный бизнес я рассматривал. И отверг. Ни к чему это. Лишние хлопоты. Для легализации доходов вполне достаточно кофейни сейчас и журналов в будущем. Хотя да, дело могло стать прибыльным, особенно с учетом монополии. К примеру, главный книгопродавец города, господин Смирдин, предложил купить у меня сто эстампов «Литературного Парнаса» сначала по привлекательной цене, а потом по очень привлекательной. Но я отказал — и подарил ему одну копию, пусть поместит в своей лавке для вящей славы российской словесности. Сказал, что процесс пока не отлажен, затратен и мало подходящих для светописи реактивов. И светописью я занимаюсь токмо во славу научного прогресса. Прихоть аристократа, так сказать.
Это же я разъяснил и Пушкину.
— Впрочем, Александр Сергеевич, если речь идет о вашем светопортрете, это можно устроить. Мои люди сделают — исполнят! — портрет, мы помещаем его в наши журналы, «Телескоп» и «Отечественные записки», а вы получите копию. Можно даже две.
— Нет, речь не обо мне, — сказал Пушкин.
Я промолчал. Только позвонил в колокольчик.
Явился Мустафа.
— Не желаете ли кофию? — спросил я Пушкина. — Замечательная вещь — кофий! Способствует ясности мысли и благоприятному расположению духа. Мой добрый знакомый, французский литератор Бальзак, поглощает кофий в неимоверном количестве, что даже, на мой взгляд, и вредно. Но пишет помногу, и пишет с энергией паровой машины. В «Отечественных Записках», кстати, выйдет новый роман господина Бальзака. Если, конечно, пропустит цензура. Но мы постараемся, чтобы пропустила.
— Каким образом? — невольно заинтересовался Пушкин.
— Искусство перевода. Сомнительные места приглаживаются, неприемлемые — выпускаются.
Мустафа принес кофий.
Пушкин осторожно пригубил.
— Необыкновенный вкус, — сказал он.
— Как раз обыкновенный. Просто это настоящий кофий, выращенный, собранный и приготовленный по всем правилам кофейного искусства. Вы рахат-лукум берите, вместе — воистину мусульманский рай!
Кофий оказал свое обычное действие — улучшилось настроение, прибавилось смелости, и Пушкин решился.
— Жена моя, Наталья Николаевна, желает получить портрет, как у госпожи Полетики, — выпалил он и покраснел.
Я продолжал пить кофий. И молчал. Желает, понимаешь. Пушкин меня не поймал, да я и не золотая рыбка ни разу.
— Можно ли это устроить? — спросил после паузы Пушкин.
— Можно. В порядке обмена. Ваша жена получает портрет, «Отечественные Записки» получают подборку ваших неопубликованных прежде стихотворений, не менее ста строк.
Пушкин нахмурился.
— Подборку?
— Именно. Или одно большое. Сто строк или больше. С правом публикации, разумеется. Безгонорарной. Как альманашники.
— Но у меня сейчас нет свободных стихотворений.
— А у меня сейчас нет портрета. Но муза плантатора зовется Необходимостью, и она поможет исполнить портрет, как только я получу стихотворения. Утром стихотворения — вечером портрет. Вечером стихотворения — утром портрет. Но стихотворения вперёд.
— Я подумаю, — сказал Пушкин после краткого раздумья.
— Разумеется, Александр Сергеевич, разумеется, — согласился я.