Вояж вокруг моей комнаты. Повесть
Шрифт:
Свое рассуждение о живописи я начну с вопроса преимущества великолепного искусства живописи искусству музыки: да, я хочу поставить некоторые свои соображения на весы разума, хотя бы они весили не более одного песчаного зернышка, одного даже атома.
Можно сказать в пользу живописи, что она кое-что оставляет после себя; ее картины переживают ее и увековечиваются в нашей памяти.
Ответят, что композиторы также оставляют после себя оперы и концерты; но музыка -- подданная моды, а живопись нет.
Музыкальные
Картины Рафаэля будут восхищать наше потомство, как они восхищали наших предков.
Вот моя крупинка песка.
Глава XXV
– - Но какая мне разница, – сказала мне однажды мадам де Ноткастль, – что музыка Херубини или там Чимарозы отличается от музыки их предшественников?
Какая мне разница, что старинная музыка заставляет меня смеяться, лишь бы новая мне импонировала?
Необходимо ли для моего счастья, чтобы мои удовольствия напоминали удовольствия моей прабабушки? Что вы мне говорите о живописи, искусстве, которое нравится совсем немногим, тогда как музыка волнует все, что только дышит?
Этот вопрос меня немало озадачил, ибо, начиная главу, я как-то не подготовился к нему.
Возможно, если бы я его предвидел, я бы вообще не стал предпринимать этого рассуждения. И пусть не примут это как афронт к музыкантам.
Я совсем не настаиваю, я призываю небо и всех тех, кто слышал, как я играю на скрипке в свидетели. В этом плане я ни на что не претендую.
Но предполагая достоинства искусств равными с разных сторон, я бы ввел такой критерий достоинства искусства, как оценку артистических способностей.
О чем речь? Часто видят детей, как они бренчат на клавесине на манер великих грандов; но никогда не видели хорошего художника 12 лет. Живопись, кроме вкуса и чувства, требует думающей головы, без которой музыканты вполне могут обойтись.
Часто можно видеть, как целыми днями человек без чувств и без головы вытягивает из скрипки или арфы волнительные звуки.
Можно воспитать человеческое животное до касания клавесина, и когда оно дойдет до уровня мастера, душа может вояжировать спокойно, пока пальцы машинально выдавливают звуки и во что она никак не вмешивается.
Невозможно напротив изобразить простейшую вещь в свете, чтобы душа не использовала там всех своих способностей.
Да, но что вы скажете, спросят меня, если сравнить исполнение музыки, действительно, не требующее особого интеллекта, с ее сочинением? Признаюсь вопрос снова ставит меня в тупик. Если бы те, кто вздумал рассуждать были бы последовательны, то все рассуждения заканчивались бы подобной
Начиная исследование какого-нибудь вопроса, обычно принимают догматический тон, ибо в душе вопрос уже решен, как это и было, по правде говоря, в моем случае в отношении живописи, хотя я несколько лицемерно и демонстрировал непредвзятость; но дискуссия пробуждает возражение.. и все кончается сомнением.
Глава XXVI
А теперь когда я несколько успокоился, я собираюсь поговорить с вами без эмоций о двух портретах, которые находятся рядом с альпийской картинкой.
Рафаэль! твой потрет не мог бы быть нарисован никем, кроме тебя. Кто другой осмелился бы взяться за него.? Твоя открытая, чувственная, духовная фигура раскрывает твой характер и твой гений.
Чтобы угодить твоей тени, я поместил рядом с тобой портрет твоей любовницы, к которой люди всех веков будут предъявлять претензии за те великолепные работы, которых искусство лишилось из-за твоей преждевременной смерти.
Когда я экзаменую портрет Рафаэля, я чувствую себя пронзенным почти религиозным чувством великого человека, который в цветущем своем возрасте превзошел всю античность и картины которого – восхищение и отчаяние современных артистов.
Моя душа, наслаждаясь Рафаэлем, чувствует одновременно приток негодования против той итальяночки, которая предпочла свою любовь тому, кто ее любил, и которая погасила на своей груди этот божественный цветок, этот божественный гений.
Несчастная, разве не знаешь ты, что Рафаэль уже анонсировал создание великолепной новой работы – "Преображение"? Не знаешь ли ты, что ты сжимала в своих объятиях фаворита природы, отца энтузиазма, великолепного гения, божество?
Но то время как моя душа делает эти замечания, ее животный компаньон, зафиксировав свой внимательный взгляд на пагубной красоте, чувствует себя готовой извинить ею смерть Рафаэля.
Напрасно моя душа упрекает его в экстравагантной слабости, оно совсем не слушает. Так между этими двумя существами во мне, по случаю, устанавливается странный диалог, который часто заканчивается в пользу плохого принципа, и образчик которого я зарезервировал для следующей главы.
Глава XXVII
Эстампы и картины, о которых я только что говорил, бледнеют и исчезают при первом же взгляде на следующую картину: бессмертные работы Рафаэля, Корреджо и всех итальянской школы не выдержат параллели.
Итак, я храню ее всегда как последний кусок, как резерв главного командования, когда я делю с каким-нибудь любопытным удовольствие путешествовать со мной;
и я могу уверить, что как только я показываю эту суперкартину знатокам и игнорантам, светским людям, ремесленникам, женщинам и детям, даже животным, я всегда вижу, как любой зритель – каждый на свой манер – выражает знаки удивления: так верно там передана натура!