Война хаоса
Шрифт:
Брэдли кладет руку мне на плечо.
— Давай останемся, — тихо говорит он. — В знак доверия.
— Но корабль…
— В корабле больше нет нужды, стрелять не придется, — уже громче произносит Брэдли. чтобы вожак спэклов его услышал. И, судя по Шуму, тот слышит.
Я заглядываю Брэдли в глаза, в его Шум. и вижу там искреннюю доброту и любовь. Ничем их оттуда не вывести — ни Шумом, ни войной, ни прочими ужасами… И чтобы сохранить эту доброту (а вовсе не потому, что мне действительно хочется), я говорю:
3/4 Ладно.
Палатки ставят за считаные минуты: они сделаны из чего-то вроде туго сплетенного мха. Небо торжественно желает нам спокойной ночи и удаляется к себе. Мы с Брэдли идем кормить лошадей, которые встречают нас теплым ржанием.
— Неплохо прошло, — говорю я.
— Мне кажется, нападение на тебя сыграло нам на руку, — замечает Брэдли. — Они стали покладистей. — Он понижает голос: — У тебя тоже было это чувство? Словно за нами наблюдали все спэклы планеты?
— Да, — шепчу я в ответ. — Весь день об этом думаю.
— Мне кажется, Шум для них — не просто средство общения, — шепчет Брэдли, и в его Шуме — неприкрытый восторг. — Это их сущность… их голос, голос планеты. Если бы мы научились общаться так же, как они, мы бы смогли присоединиться к этому голосу…
Он замолкает. Шум светится от радости и восхищения.
— Что? — спрашиваю я.
— Я просто подумал… мы ведь на полпути к тому, чтобы стать по-настоящему единым народом.
[Тодд]
Я наблюдаю за спящей на проекции Виолой. Понятное Дело, я не разрешил ей ночевать в лагере спэклов, Симона и госпожа Койл тоже. Она все равно осталась, и с наступлением темноты корабль-разведчик улетел в город.
Вход в палатку Виола оставила открытым, чтобы внутрь проходило тепло от костра, и я вижу, как она ворочается и кашляет на лежанке. Мое сердце замирает от боли и тоски по ней, я хочу быть рядом…
Интересно, о чем она думает? Думает ли обо мне? Когда же мы наконец покончим со всем этим и заживем мирно? Когда уже Виола выздоровеет, я смогу о ней заботиться, слышать ее голос — живой, а не по комму, — и она снова почитает мне мамин дневник?
Или я ей почитаю…
— Тодд? — окликает меня мэр. — Я готов, а ты?
Я киваю и иду в свою палатку, достаю из рюкзака мамин дневник и привычно глажу кожаную обложку, прорезанную посередине Аароновым ножом — той ночью дневник спас мне жизнь. Я раскрываю его и смотрю на слова, написанные моей мамой сразу после моего рождения и перед своей смертью — то ли от рук спэклов, то ли от рук мэра, то ли от собственных, как уверяет мэр. Меня снова берет зло: на него, на муравейник черных букв, которыми густо и вразнобой испещрены страницы… Я уже почти раздумываю читать, как вдруг…
Мой ненаглядный сын, — внезапно прочитываю я, совершенно отчетливо и без всякого труда. — Тебе нет еще и месяца, а жизнь уже готовит для тебя испытания!
Я сглатываю слюну. Сердце щас выскочит из груди, горло сперло, но я не отрываюсь от страницы и читаю дальше, потомушто вот она, моя мама, вот она…
Сынок, кукуруза этим летом не уродилась — уже второй год подряд. Это очень скверно, ведь кукурузой Бен и Киллнан кормят овец, а овцы кормят всех нас…
Я слышу тихий гул и чувствую, что мэр стоит у входа в мою палатку, вкладывая знания мне в голову, делясь ими со мной…
… вдобавок проповедник Аарон начал винить во всем спэклов, этих робких маленьких существ, которые выглядят вечно голодными. Из Хейвена тоже приходят сообщения о стычках с туземцами, но наш единственный военный, Дэвид Прентисс, говорит, что мы должны уважать спэклов и не искать козлов отпущения…
— Ты правда так говорил? — спрашиваю я, не отрываясь от страницы.
— Ну, раз твоя мама написала, — напряженно отвечает мэр. — Извини, долго я не продержусь, Тодд. Это очень трудно…
— Еще секунду.
Но вот ты опять проснулся и плачешь в соседней ком-нате. Смешно, что разговаривать с тобой здесь, на этих страницах, не даешь мне именно ты. Но это значит лишь то, что я всегда говорю с тобой, сынок, разве это не чудесно? Как обычно, мой крепыш, я дарю тебе всю свою…
Тут слова соскальзывают со страницы и вылетают у меня из головы. И хотя я вижу следующее слово — «любовь», («Я дарю тебе всю свою любовь», — написала мама), строчки постепенно становятся путаными и неразборчивыми: передо мной смыкается черная чаща букв.
Я оборачиваюсь к мэру. На лбу у него выступил пот — и у меня тоже.
(опять этот странный гул в воздухе…)
(вот только он меня уже не бесит…)
— Извини, Тодд, больше не могу. — Мэр улыбается. — Но я расту, ты заметил?
Я не отвечаю. Мне тяжело дышать, в груди все дрожит, и слова мамы ревут в голове, точно водопад. Она была рядом, она разговаривала со мной, со мной, делилась надеждами, дарила любовь…
Сглатываю слюну.
И еще раз.
— Спасибо, — наконец выдавливаю я.
— Не за что, Тодд, — тихо отвечает мэр. — Не за что.
И вдруг — пока мы стоим друг против друга в палатке — до меня доходит, как я вырос…
Я смотрю на него не снизу вверх, а прямо ему в глаза… j
И снова вижу перед собой человека, мужчину…
(тишайший гул, почти приятный…)
А не чудовище.
Он кашляет.
— Знаешь, Тодд, я бы мог…
— Господин Президент! — доносится с улицы.
Мэр выходит из палатки, я тут же выскакиваю следом — не дай бог что-то стряслось!