Война мертвых
Шрифт:
Я УВОЖУ К ПОГИБШИМ ПОКОЛЕНЬЯМ.
БЫЛ ПРАВДОЮ МОЙ ЗОДЧИЙ ВДОХНОВЛЕН:
Я ВЫСШЕЙ СИЛОЙ, ПОЛНОТОЙ ВСЕЗНАНЬЯ
И ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ СОТВОРЕН.
ДРЕВНЕЙ МЕНЯ ЛИШЬ ВЕЧНЫЕ СОЗДАНЬЯ,
И С ВЕЧНОСТЬЮ ПРЕБУДУ НАРАВНЕ.
ВХОДЯЩИЕ, ОСТАВЬТЕ УПОВАНЬЯ».9
Самыми важными словами были те, что расставляли акценты: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Была ли у Мортена надежда? Наверно, была.
Он не думал ни о сгинувшем старшем товарище Охвене, ни о красавице Ленни, даже меч «Пламя», легендарный Гуннлоги, как-то вылетел из головы. Мортен оглянулся назад, но другого пути не было. Да и вообще – ничего не было. Лишь гигантская дверь, которую непременно следовало отворить.
И еще он услышал невнятный шепот, словно бы бормотанье сотен голосов. Эти звуки словно бы появились у него прямо в голове, минуя уши. Уши можно закрыть руками, а то, что уже в мозгу – тут поневоле прислушаешься.
Чем тщательнее Мортен вслушивался, тем больше его этот шум досаждал. Иной раз стоял простой гул человеческих голосов, а порой можно было различить отдельные слова, которые все сплошь были ругательными и похабными. Он все-таки зажал уши руками, но хор голосов от этого только усилился.
Да, долго так не протянуть, можно рехнуться. Или мозги из носа и рта вытекут, тогда и думать будет совершенно нечем.
Может, за дверью укрыться?
Едва такая мысль молнией сверкнула в голове, как шум почти полностью пропал.
Мортен не поспешил взяться за тяжелую кованную ручку, и адская какафония голосов вновь залила весь его разум. Маленький участок этого разума еще успел предположить, что эти голоса – все людские мысли тех, кто сейчас в этот безвременной момент стоит перед этими же самыми вратами, как и он, потух. Остался только раздражающий, убивающий, невыносимый гвалт.
Рука сама потянулась к двери, голоса немедленно стали умирать, разум воспрянул и предположил: а, может, заперто?
Нет, дверь была не заперта, она, несмотря на свои циклопические размеры, легко приоткрылась и нужно было только войти. Да, действительно, больше не оставалось ничего. И он вошел, а врата плавно затворились за спиной, и можно было не сомневаться, что открыть их заново уже решительно невозможно.
Ну, а дальше наступило то, чего бы Мортен хотел забыть, если бы он оставался человеком. Но самая первая мысль, которая закралась к нему в голову, напрочь вытеснив всякие левые шумы, была: я, блин, мертв, мертвее не бывает. И вторая мысль, которая повергла его в ужас: это будет длиться бесконечно.
Вместе с Мортеном этот Земной мир покинул его старый товарищ и наставник Охвен. Ну, быть может, чуточку раньше10. Решающей роли время, конечно, не сыграло.
Охвен был опытным, многое повидавшем на своем веку человеком. Весь свой последний бой он испытывал два чувства: первое – радость за то, что сражается на родной земле, второе – жалость к Мортену, своему младшему товарищу. Ну, было, конечно, и третье чувство. Ему хотелось резать мечом, ломать руками, рвать зубами людей, которые, в принципе, ему были не знакомы. Это, вероятно, называется кровожадность.
Те, кого он бездоказательно назвал «горцами», может быть, таковыми и не были. Но они были теми, кто угрожал насилием и смертью близким ему людям. Значит, их надо истребить: резать мечом, ломать руками и рвать зубами.
Одна неприятность: их все-таки было слишком много. Даже для двух берсерков – перебор. Он – стар, Мортен – юн. Ну, не очень стар, положим, а так – стареющий мужчина совсем недавно в полном расцвете сил. А Мортен уже достаточно возмужал, чтобы действовать самостоятельно, но все равно – до зрелости ему еще довольно далеко. Поэтому несмотря на силу духа, как у берсерков, силы тела уже или еще не те, чтобы биться и побеждать. Нет, это неправильно. Биться и побеждать можно и даже необходимо. Вот выжить при этом – весьма проблематично. И не реально, черт бы побрал всех этих «горцев» вместе взятых!
Охвен рубился изо всех сил и даже сверх того, но увечная нога все чаще давала сбой. Кровь из бесчисленных порезов и ран уходила в песок, а вместе с этим терялась подвижность в самом его уязвимом месте – в этой самой ноге.
Он уже не видел вокруг себя ничего, только летящие кривые клинки, которые отбивал своим Пламенем, зачастую перерубая их вместе с туловищем владельца. Но однажды Охвен понял, что все, кирдык – сейчас его сердце просто перестанет биться, потому что, видите ли, такие нагрузки в таком возрасте все-таки противопоказаны.
Он оглянулся и взгляд его выхватил из кроваво-красного тумана лицо Мортена. Тот был на ногах и выглядел спокойным и сосредоточенным. Их глаза встретились, и Охвен подмигнул своему другу, то ли ободряя, то ли прощаясь.
А потом мир вокруг него погас.
«Вставай, сынок».
Это мамин голос. Охвен поднял голову и увидел ее. А потом увидел отца, который протягивал ему руку, помогая подняться на ноги.
«Как же я по вам скучал!» – сказал Охвен. – «Как же я по вам соскучился!»
После этих слов по закону вероятностных чисел полагалось расплакаться, как ребенку, но слез у него не было. Зато был покой и какое-то умиротворение. Он легко встал, отметив про себя, что увечье его куда-то делось. Теперь малоподвижная нога сгибалась во все стороны. Пардон, она сгибалась только в колене, как и положено.
«Ну, вот, скоро у тебя будет все хорошо», – сказал отец и улыбнулся.
«Ты только знай, что мы все – все люди – прошли через это. И верь», – проговорила мама, тоже улыбаясь. – «Каждому дается по вере его».
– Я не боюсь, – ответил Охвен. – Мне теперь легко и радостно. Но что-то на душе, будто не доделал.
«Это совесть твоя к тебе взывает», – кивнул головой отец.
«Тебе с ней надо говорить», – добавила мама.
«Иди и ничего не бойся, сын», – сказал отец.
«Твой путь только начинается», – сказала мама.
Охвен отвернулся, чтобы рассмотреть дорогу, по которой ему надо идти, но потом ему отчаянно захотелось вновь обратиться к своим родителям, рассказать, как он жил все это время на чужбине. Однако никого уже перед ним не было. Только желтое от спелых злаков поле и узкая дорожка посреди него.