Война в Зазеркалье
Шрифт:
– Брюс не годится. – И прибавил:
– Вы ведь будете на совещании, в десять сорок пять?
– Мне, возможно, придется уехать до конца совещания, чтобы успеть в Цирк и взять вещи. Сара неважно себя чувствует. Я останусь в конторе, сколько смогу. Я сам жалею, что задал этот вопрос, честное слово.
– Никто не узнает. Первым делом я поговорю с ее матерью. Должно быть какое-то объяснение. Тэйлор работал у нас много лет. Он знал наши правила.
– Я буду молчать об этом, обещаю. Даже Мотыль не узнает.
– Я должен рассказать Холдейну о Мотыле. Он, конечно, будет против. Да, вот так мы и назовем… всю операцию. Будем ее называть
Это решение смягчило его печаль.
Они торопливо пошли в свое учреждение, не на работу, а в укрытие, в безликость – состояние, которое стало для них необходимостью.
Соседним с кабинетом Леклерка был его, Эйвери. Дверь украшала табличка «Личный адъютант директора». Два года назад Леклерка пригласили в Америку, и эта надпись на табличке появилась после его возвращения. У сотрудников Департамента бытовали своего рода прозвища, соответствующие их кругу обязанностей. Поэтому Эйвери звали просто «Личный отдел»; Леклерк мог бы изменить надпись на табличке в любой момент, чего не скажешь о прозвище, уже вошедшем в обиход.
Без четверти одиннадцать к нему в кабинет вошел Вудфорд. Эйвери знал, что тот зайдет: короткий непринужденный разговор перед началом собрания, намек на какой-то вопрос, выходящий за рамки повестки дня.
– Из-за чего это все, Джон? – Он раскурил трубку, откинул назад большую голову и потушил спичку широком взмахом руки. Этот крепко сбитый человек когда-то был школьным учителем.
– А по вашему мнению?
– Из-за бедняги Тэйлора.
– Именно так.
– Мне не хочется преждевременно бить тревогу, – сказал он и присел на краю стола, занятый своей трубкой. – Мне не хочется преждевременно бить тревогу, Джон, – повторил он. – Но есть еще одни вопрос, которым следует заняться, столь же трагичный, как смерть Тэйлора. – Он сунул жестяную табакерку в карман своего зеленого костюма и сказал:
– Сектор регистрации.
– Это епархия Холдейна. Исследовательский отдел.
– Я ничего не имею против старины Эйдриана. Он хороший разведчик. Мы с ним проработали бок о бок уже больше двадцати лет.
И значит, ты тоже хороший разведчик, подумал Эйвери. У Вудфорда была привычка приближаться вплотную к тому, с кем он разговаривал, надвигаясь на собеседника тяжелым плечом, как лошадь, когда трется корпусом о ворота. Он наклонился вперед и пристально смотрел на Эйвери: всем своим видом он изображал прямого, порядочного человека, перед которым стоял выбор между дружбой и долгом. На нем был ворсистый костюм, слишком плотный, чтобы образовывать складки, местами вздувающийся как одеяло, с грубыми костяными пуговицами коричневого цвета.
– Джон, сектор регистрации разваливается, мы оба знаем об этом. Входящие документы не фиксируются, досье не приносят в назначенный срок. – Он покачал головой с безнадежным видом. – Не можем найти папку со страховкой морского фрахта – с середины октября. Исчезла, просто испарилась.
– Эйдриан Холдейн ни от кого пропажу не скрывает, – сказал Эйвери. – Мы все имеем к этому отношение, не один Эйдриан. У досье такое свойство – теряться. Пропажа, о которой вы говорите, – единственная, если считать с апреля, Брюс. Не так уж плохо, по-моему, только подумайте, какое количество документов попадает к нам в руки. Мне кажется, сектор регистрации у нас один из лучших. Дела ведутся прекрасно. Исследовательский отдел, на мой взгляд, просто замечательный. И ведь здесь заслуга Эйдриана? Но все же, если вы беспокоитесь,
– Нет, нет. Это не так существенно.
Кэрол принесла чай. У Вудфорда для чая была большая керамическая чашка, на ней глазурью, крупно – его инициалы. Кэрол поставила поднос на стол и сказала:
– Вилф Тэйлор погиб.
– Я здесь с часу ночи, – соврал Эйверн. – Занимаемся этим вопросом. Проработали всю ночь.
– Директор очень расстроен, – сказала она.
– Кэрол, вы знаете что-нибудь о его жене?
Кэрол хорошо одевалась, ростом была чуть выше Сары.
– Ее никто не видел.
Она вышла, Вудфорд пристально глядел ей вслед. Потом вынул трубку изо рта и ухмыльнулся. Эйвери знал, что сейчас он скажет, хорошо бы переспать с Кэрол, и вдруг ему стало тошно.
– Чашку вам сделалц жена, Брюс? – быстро спросил он. – Говорят, она у вас мастерица.
– И блюдце тоже, – сказал он. Он начал рассказывать о курсах по керамике, на которые она ходила, о том, каким неожиданным образом это стало модно в Уимблдоне, о том, как однажды его жену чуть не защекотали до смерти.
Было почти одиннадцать; слышно было, как в коридоре собираются люди.
– Я, пожалуй, зайду в соседнюю комнату, – сказал Эйвери, – погляжу, готов ли он. Последние восемь часов для него были очень нервные.
Вудфорд взял свою кружку и сделал маленький глоток:
– Если будет возможность, Джон, скажите боссу про сектор регистрации. Я не хочу поднимать этот вопрос при других. У Эйдриана и так гудит голова.
– Директор сейчас в весьма затруднительном положении, Брюс.
– Да, разумеется.
– Он не любит вмешиваться в дела Холдейна, вы сами знаете.
Уже в дверях он повернулся к Вудфорду и спросил:
– Помните, в Департаменте был человек по имени Малаби?
Вудфорд замер:
– Боже мой, помню. Молодой парень, вроде вас. Во время войны. О Господи. – Потом серьезным тоном, но вовсе не похожим на его привычную манеру:
– При боссе это имя не упоминайте. Он очень переживал за парня, за Малаби. Один из лучших летчиков. Они почему-то были очень близки".
* * *
При дневном свете кабинет ЛеклеркЯ был не столь серым, скорее бросалась в глаза его неустроенность – казалось, что тот, кто его занимал, въехал в помещение в спешке, в чрезвычайных условиях и не знал, на сколько он здесь останется. На длинном, наспех сколоченном из досок столе в беспорядке лежали одна на другой раскрытые карты, некоторые – крупномасштабные, на таких были даже обозначены улицы и дома. Листки родовой бумаги с приклеенными полосками телетайпной ленты висели пачками на доске для объявлений, скрепленные крупными скрепками, как гранки, приготовленные для корректора. В углу стояла кровать, покрытая пледом. У раковины висело чистое полотенце. Письменный стол был новый, серой стали, государственный. Стены грязные. Кремовая краска кое-где облезла, проступила темно-зеленая. Комната была маленькая, квадратная, с занавесками от Министерства общественных работ. В свое время по поводу занавесок был шум, вопрос стоял так: можно ли приравнять звание Леклерка к определенной гражданской должности. Это был единственный случай на памяти Эйвери, когда Леклерк сделал хоть какую-то попытку уменьшить беспорядок в своей комнате. Огонь почти потух. Иной раз, когда бывало очень ветрено, огонь вообще не горел, и Эйвери в соседнем кабинете весь день слышал, как в дымоходе падает сажа.