Воздыхание окованных. Русская сага

Домбровская-Кожухова Екатерина

Легко теперь иным неореволюционерам реанимировать казалось бы, давно похороненный вместе с истматом классовый подход, возбуждая новые волны ненависти к дворянству, духовенству, к образованным слоям старого русского общества. Как и раньше, так и сейчас за этими волнами социальной ненависти и осуждения всегда стоит нежелание знать и понимать русскую жизнь такой, какой она была. Понимать жизнь вообще, такой, какова она есть от Бога и прежде всего по причине греховности человека.

А.А. Микулин знал жизнь не понаслышке. Он хорошо знал жизнь простого народа, и мог, наверное, воскликнуть вслед за Радищевым: «Душа моя страданиями человечества

уязвлена стала». Только не о человечестве пекся Александр Микулин, а о России, понимая, какой вулкан под нею зреет.

Начав служить, он многие годы имел только весьма скудное жалование и быстро разрастающуюся семью, а так же младшую сестру и брата, которым неустанно помогал. Чуть окрепнув финансово, он тут же стал заниматься благотворительностью: устроил общество вспомоществования бедным студентам (это было в Киеве), народный дом, а сам в то же самое время, как вспоминала Вера Егоровна, ходил в латанных и перелетанных сапогах.

Александр Александрович был типичным бессребреником, воплощенной скромности и жизненной непритязательности человеком. Любил в Орехове сам работать на поле, когда бывал в отпусках, — хорошо знал и уважал крестьянскую работу. Вот такой этой был человек. Честности, разумеется, кристальной… Однако повод брату для осуждения его все-таки, как ни крути, не верти, он подал…

* * *

Я всегда хотела его понять, как только можно глубже заглянуть в его сердце, — как мне сейчас, да и во всю жизнь, не хватало такого человека! Может быть, вместе думая, мы бы нашли достойный выход из того, что приводило его в отчаяние, какую-то единственно возможный и достойный православного человека, человека совестливого и отзывчивого и состоявшего на государевой службе выход. Ведь все его политические «уклонения» в сторону прогрессистов, кадетов — у него это было именно от отчаяния, от безысходности что-то изменить в окружающей жизни. Он был научен «опытами быстротекущей жизни». Не случайно ведь вышла из-под пера его книга «Фабричная инспекция в России» — историко-социологический обзор — свидетельство того, как трудно и медленно в течение четверти века и с какими препятствиями внедрялись в России порядки, способные хоть как-то ограждать и защищать права рабочих от непомерной и беспечной алчности хозяев. Он знал всю эту механику досконально: кто, как и почему не хотел ослабить давление на работника — простого человека…

Близкое знакомство Микулина с русской промышленностью подавало для «многой печали» немалые знания…

«Промышленное развитие России, начавшееся со времен Петра I, имело непреложным своим следствием возникновение у нас, как и во всех других странах рабочего вопроса, сущность которого лежит в несогласованности во многих случаях интересов предпринимателей и рабочих…». С этих простых слов начинался серьезный исследовательский труд А.А. Микулина, который выдержал два издания — в 1906 и в 1907 годах и стал классикой литературы в этом жанре.

Самыми показательными среди статистических выкладок этой книги были, пожалуй, страницы, посвященные труду малолетних на фабриках, — процентное соотношение малолетних к общему числу рабочих доходило в России, к примеру, на хлопчатобумажных фабриках, до 26,3 %. В большинстве своем дети работали столько же, сколько и взрослые, а иногда даже и больше, оставаясь после ухода старших для уборки мастерских. Средняя продолжительность рабочего дня подростка составляла 12 с половиной часов в день, а на некоторых производствах и 14 часов; нередко превышался

и этот предел: дети и подростки работали даже по 16–18 часов в сутки.

В своей работе Микулин шаг за шагом строго, методично и спокойно показывал, кто и как был заинтересован в России в разрешении рабочего вопроса, а кто "перекрывал кислород". Монаршая власть, по всей видимости, ясно понимала необходимость фабричной инспекции, ограждающей права рабочих от произвола хозяев, но почему-то торможение бюрократического клана, среди которого тон задавали крупные владельцы предприятий и из дворян и из купечества, оказывалось много сильнее, чем решимость самодержцев. Чего стоило отвоевать для малолетних рабочих хотя бы еще один праздничный день в году…

Фабричные инспекторы, преодолевавшие в год тысячи километров пути в своих объездах фабрик, — а это была поистине тяжелая работа, — сообщали о том, что положение рабочих совершенно бесправно, расплата с ними нерегулярна и потому семьи рабочих становятся заложниками ростовщиков, выработка очень низкая, к тому же ее истощают штрафы, жилье ужасное — нечистоплотное, крайне тесное, — те самые перенаселенные бараки, в которых нет никакой вентиляции, медицинская помощь на фабриках есть полная фикция…

Конечно, братья Микулины занимались очень непохожими родами деятельности и интересы их лежали в разных сферах. Хотя и для того и для другого на первом месте безусловно стояли судьбы и благо Отечества. Иосиф Александрович не мог сомневаться в своей верности монархии. Но разве Александр Александрович был не верен? В 1916 году он был Высочайшим указом удостоен высокого придворного чина камергера, что соответствовало армейскому званию генерал-майора. Братья сравнялись в чинах. Если младший брат восходил к нему по военной лестнице, будучи всегда в поле зрения Государя в зоне высших блестящих чинов, то старший брат заслужил в глазах Царя это звание не только своим опытом, знаниями, но и исключительной с нравственной точки зрения гражданской честностью на таком не выгодном для карьеры поприще, как защита интересов рабочих. И это о многом говорит: как и о самом А.А. Микулине, так и о Самодержце. А так же о тех, кто тормозил здоровое развитие России…

* * *

В 1910 году Киев нежданно широко и ярко праздновал двадцатипятилетие деятельности А.А. Микулина. Было огромное количество адресов и поздравлений — и по сей день пусть обветшалые, а где и по краям обгрызенные мышами, наверное, ореховскими, в те сокрытые от всего мира зимы в когдатошние годы — до войны или после, когда зимовали там мои полуголодные бабушки, эти адреса хранятся теперь у меня. Из крокодиловых кож, из сафьяна, с серебряными монограммами "АМ" на обложках и с белыми муарами на подкладках, хоть и подгрызенными, бабушки сохранили их в память о своем замечательном отце. Как и рукой прадеда — теперь могу сказать, — дорогого и любимого моего прадеда, — написанный текст благодарственной его речи на тех торжествах…

Тогда часто чествовали, любили эти собрания, речи, тосты, но прадедушка был не из тех пород. Он что думал, то и говорил, если говорил, что чувствовало его сердце, и что утверждала его совесть, что было для него святой правдой. Говорил, как перед Богом. Вот почему верить можно было каждому его слову, почему и для меня он всегда оставался образчиком подлинной чести, честности и совестливости, а не каким-то мелким политиком — либералом, что заподозрил в нем когда-то его родной брат. А ведь у либералов не бывает христианских сердец.