Воздыхание окованных. Русская сага
Шрифт:
Шура — это двадцатилетний сын Александра Александровича, будущий знаменитый советский конструктор авиационных двигателей, в 1914 году занимался изготовлением зажигательных бомб. Был ранен при случайном взрыве. О причинах жестокой реакции его тетушки — Марии Александровны на ранение племянника я не знаю, догадаться не трудно. Вероятно, она что-то сказала вроде того, что Шура наказан, поскольку между нею и племянником действительно произошел какой-то не очень приятный инцидент. Шестимесячная болезнь Иосифа Александровича тоже имела место, и, видимо, Микулиным-старшим была истолкована как некое предупреждение Иосифу от Бога из-за его нежелания примириться с братом даже перед лицом
И все же примирение братьев состоялось — и это было поистине великим даром Божественной любви, обнаружением Его воли, ответом на долгую и мучительную скорбь старшего брата, а, возможно, и на настоятельные его молитвы. Никто никогда не может судить о молитвенных глубинах других людей, о том, как слышит эти глубины Господь и какие молитвы принимает. Только ли холодно вычитываемые молитвенные правила или покаянные, скорбные, сокрушенные воздыхания, исходящие из самых глубин человеческих сердец? Я верю всем своим сердцем, что прадед молился Богу о примирении его с братом, хотя бабушка моя и сомневалась, что отец ее имел живую веру. Это так казалось ей, в то время молодой и живущей жизнью преимущественно душевной, но не духовной. Александр Александрович Микулин был человеком глубоким и история его переживания разрыва с братом о многом говорит…
И пусть нас не смущает, что это был только сон. Это была явь — но явь духовной реальности, а не нашего земного материального ее отражения; явь Божия, в которой любовь, милость и прощение между человеками возсияли своей подлинной величественной надмирной красотой. Это было победой Церкви и Царствия Божия, которое внутрь нас есть (Лк 17:21).
Я не имею свидетельств, но верю, что умиравшему генерал-майору Микулину пригласили дивизионного священника и он успел до кончины причаститься Святых Христовых Таин, а перед этим — покаяться, в том числе и за разрыв с братом. И это покаяние тут же восстановило разрушенное. Покаяние, милость, прощение, любовь…
То, что Господь одарил этим видением примирения старшего брата у меня сомнений никаких не вызывает. Александр Александрович был чистым человеком, праведно прожившим свою жизнь, будучи верным долгу и делу, жене и семье, верности людям, которых очень жалел и любил, и принимал близко к сердцу их тяготы и скорби, старясь помогать всем, чем мог. И Бог не оставил его Своею милостью. А то, что за восемь месяцев, хотя и день в день, до реального срока смертельного ранения Иосифа, так разве Богу нужно это тиканье часов? Бог вечен, Он вне времени, это нам и только здесь на земле отмерены минуты и дни жизни, чтобы мы, как говорил когда-то замечательный московский доктор Гааз, торопились делать добро и очень спешили каяться за свое содеянное зло, «искупующе время, яко дние лукави суть» (Еф.5: 16–17).
Однако оставался неразрешенным вопрос и о политических предпочтениях моего прадеда — Александра Александровича, следуя которым он дал согласие быть выборщиком в 1-ую и 2-ую Государственную Думы…
* * *
В том же 1916 году, когда умер от ран брат Йозя, Александр Александрович, давно уже живущий в Нижнем Новгороде, куда его перевели по службе, кажется в 1914 году, вел живую и содержательную переписку со своей старшей дочерью Верой, жившей в Москве с мужем Константином Падревским. Вере в то время был уже 31 год. Она была деятельным и думающим, и весьма самостоятельным человеком. К этому времени у Веры Александровны уже вышли две книжечки прозы, она увлекалась этнографией, занималась изучением хлыстовства, русской фольклорной мистики, причем в этом ей оказывали помощь и пишущие родственники, в частности, известный историк литературы профессор, директор пушкинского Дома Нестор Котляревский.
С этой целью в течение двух лет Вера регулярно посещала царского старца Григория Распутина, о чем регулярно делала подробные записи (впрочем,
В одном из писем своих Вере Александр Александрович писал:
«4 ноября 1916 года. Нижний.
Милая Верочка, … буду [в Москве] вероятно в середине ноября. Может быть, привезу и Маму. В Орехово располагаю поехать вечером в пятницу 11 числа. Вчера снесло мост и сообщение опять паромом, так что привезти с собой вряд ли что удастся. Удалось ли тебе купить дешевого масла — пишут, что у вас Сибирское масло по 1р. 40 к. — тоже, что и присланное мне стоит. — Ты спрашиваешь в письме, отчего людям на земле тесно — это главным образом оттого, что землю захватили в собственность, и не всякий желающий может теперь получить себе место на земном шаре, разве после смерти, и должен поступать в ряды пролетариев. Твой Папа».
Александр Александрович Микулин был человеком дела, практиком. Всю жизнь он непрестанно колесил по дорогам России, объезжая и инспектируя фабрики, наблюдая за тем, как исполняется фабричное законодательство, принятое в России и соблюдаются права рабочих, охрана их труда. Он много видел, много знал о реальной русской жизни, о том, какой ценой входил в силу русский капитализм, какие жертвы ему приносились, как жили и чем самые простые люди — и крестьяне, и рабочие — все те же вчерашние крестьяне. Отлично знал он и то, скольких трудов стоило преодолеть сопротивление предпринимателей, чтобы хоть как-то ослабить страшные нагрузки на человека в промышленном производстве. Он был так устроен видно от рождения, что не мог спокойно видеть и тут же забывать как не бывшие человеческие страдания. Брат ссорился с ним и гневался на него как на политика, а Микулин никогда не был политиком, он был народолюбцем, человек с сострадательным отзывчивым сердцем. Сам он во всю жизнь знал бедность. Причем бедность для русских образованных людей вполне типичную, характерную… И когда он учился в гимназии, и в Училище, он вполне мог вслед за Ф.М. Достоевским написать и своему отцу такое же письмо, как отписал в свое время Федор Михайлович своему папеньке:
«Будь я на воле, на свободе… я обжился бы с железною нуждою. Стыдно было бы тогда мне и заикнуться о помощи… но это будущее недалеко, и Вы меня со временем увидите. Теперь же… иметь чай, сахар… необходимо не из одного приличия, а из нужды. Когда вы мокнете в сырую погоду под дождем в полотняной палатке или в такую погоду придя с ученья усталый, озябший, без чаю можно заболеть; что со мной случилось прошлого года на походе. Но все-таки я, уважая Вашу нужду, не буду пить чаю… Прощайте, мой любезный папенька».
Степень этой бедности — в особенности учащейся молодежи, была тщательно и правдиво описана Достоевским в Раскольникове. Эту же бедность знал и Николай Егорович в гимназии и в Университете. А ведь это были родовитые, благородные дворяне, с исторической памятью о заслугах предков перед Отечеством, а жили они и питались все время своего учения — а это годы! — много хуже обычного крестьянина. Многие из них становились больными, истощенными, чахоточными — и неудивительно, если учась в наших северных краях таковой юноша зимами имел на форменной тужурке один лишь плед, да рваные тонкие сапоги на ногах.