Шрифт:
Возлагаю крест
Неклиническая картина
1
Я смотрел, как дочка старательно -- не помялся бы!
– - прячет бант под вязаную шапочку с помпонами.
– Быстрее, Попрыгун, - сказал ей просто для формы. Всё равно ведь не станет торопиться в таком важном деле.
Только я называл Алёнку так же, как её любимую игрушку, яйцеголового уродца на пружинке, который выпрыгивал из нарядной коробочки. Попрыгун быстро сломался. А его имя прилипло к подросшей непоседе.
Дочка оторвала глаза от своего отражения в зеркале, глянула на меня и сказала обидчиво:
– Только и слышу - быстрее да быстрее. Это твоё любимое слово? Ты, папа, других не знаешь?
– Знаю. Пошевеливайся, черепашка. Поспеши, улитка. Опоздаем, - ответил я с показной строгостью.
– Куда опоздаем-то?
– проворчала дочка и вновь перевела взгляд на зеркало.
Я закрыл глаза, переживая момент тревожной и щемящей нежности. Оставалась бы всегда такой -- не малышка, но и не девушка. Ершистый подросток-пятиклашка, трогательный и милый.
Нагнулся и шепнул в ухо, скрытое за плотным, с пуховой нитью, трикотажем:
– В школу, Попрыгун, в школу. Или ты хочешь, чтобы Вера-рёва снова замечание написала?
Вера Револьдовна, дочкин классный руководитель, педантично записывала в дневники все проступки.
– Не напишет, - последовал авторитетный ответ.
– Почему? Она исправилась?
– спросил я.
– Потому. Я же умерла, - обыденно и от этого особенно страшно вымолвила моя дочь.
Руки сами сжали худенькие плечики в светло-сиреневой пихоре. Нельзя так шутить, Попрыгун! Нельзя!
Я глянул в зеркало поверх дрожавшего от моего дыхания помпона из крашеного пуха.
Перед глазами - ужасная фотография из уголовного дела, которую мне и только мне с непонятной целью показал следователь как раз перед похоронами. Вспухший кровавым шишаком глаз, вместо щёк -- месиво. Багровый мех распахнутой пихоры. Выпотрошенное маленькое тельце.
Нет!
О Господи, нет!
Не-е-ет!
Прихожая, зеркало, ковролин на полу, шкаф, светильники завертелись, падая во тьму.
– Папа!
Голос донёсся откуда-то издалека, словно шум волн в ракушке.
Я приоткрыл веки.
Сумрак, надо мной -- размытая тень. Наклонилась, протянула руку. Тонкую, с длинными "музыкальными" пальчиками. С перламутрово-розовыми ноготками -- а лак-то из маминой косметички. И фенечки из личной коллекции. По этой ручонке я опознал дочку в морге, потому что тело было прикрыто чем-то вроде клеёнки, из-под которой виднелся край белой простыни с пятнами.
Я прижался к хрупкой ладошке лицом, как тогда, в маленькой комнате, куда втолкнули каталку. Холод... И запах -- мерзкий, химический.
Всё вокруг зашлось в диком, противоестественном звуке...
Надрывался звонок.
Я поднялся, накинул халат. Оттолкнул ногой пустую бутылку. И тут же подвернулась ещё одна. Чуть было не упал, но удержался. Еле доплёся до двери, открыл.
Анна Петровна, тёща...
Господи, да оставьте вы меня в покое!
Нет, не выкрикнул, только подумал.
Тёща оттолкнула меня, прошла на кухню. На пыльном ковролине остались крохотные комки снега с её сапог.
Анна Петровна выгрузила из сумки кастрюльку и несколько пластиковых контейнеров и только потом сказала:
– Здравствуй, что ли... Пьёшь целыми днями? О себе не думаешь, так хоть бы о Леночке вспомнил. Ей ещё тяжелее, чем тебе.
Я прижался любом к дверному косяку и что есть силы сжал челюсти.
Только бы не закричать, только бы не завыть! Сдержаться и не разворотить этот поганый мир... с тёщей и кастрюльками.
Хлопнула дверца холодильника.
– Так, а это что такое? С ума сошёл -- не жрать ничего? Голодом решил себя заморить? Позавчера на девятинах белую хлестал, ни блина, ни ложки кутьи не съел. Перед людьми стыдно.
Что-то металлически грохнуло, звякнуло.
Господи... Господи...
– Слава, - послышался слёзный и жалкий шёпот.
– Славочка... Что ж ты творишь-то, а?..
Я закусил кулак.
– Деда с инфрактом увезли. К Леночке меня не пустили -- нельзя... Слава, ты ж теперь один у меня. Только на тебя надежда.
Я глянул на Анну Петровну. Ещё десять дней назад моложавая, стильная женщина сейчас напомнила выцветшую от времени фотографию.
– Слава, что делать? Как жить теперь?
Я еле сдержался, чтобы не заорать. Да ничего не делать, черти б вас всех забрали! И не жить!
Тёща подошла вплотную и выдохнула прямо в лицо:
– Алёнка-то вчера к Ивану приходила!
Запах больных дёсен и каких-то сердечных капель чуть не вывернул наизнанку.
Я усадил на стул трясшуюся от плача тёщу, поставил чайник на плиту.
Иван Иванович любил внучку безумно. Он много работал до пенсии, возглавлял уголовный розыск, и воспитание дочери как-то прошло мимо. Зато Алёнка завоевала ментовскую душу первым младенческим "агу". Тесть баловал дочку пуще всех нас вместе взятых. Но Алёнка, ртутно-непоседливая, языкастая девица, слушалась его беспрекословно. Слова "расскажу деду" стали для неё настоящей уздой.
Он не поверил в её гибель, ушёл в себя. На многочисленные звонки от знакомых и сослуживцев приходилось отвечать Анне Петровне. Она же беседовала со следователями, пыталась насильно кормить Ивана Ивановича -- тесть швырял еду со стола и рыкал во всю мощь: "Подождать не можешь? Придёт Алёнка, пообедаем!" Сидел в кресле ночами и на вопрос жены -- включить ли свет -- орал: "Уйди, дура! Полдень ей потёмки! Сейчас Алёнка явится, мы за ёлкой пойдём!"
На похоронах его крепко держали под локти сменявшие друг друга сотрудники в штатском. Но он выглядел на удивление смирным и всё кому-то шептал: "Потише, товарищи, потише..." И у развёрстой могилы первым бросил горсть песка на лаковую крышку гроба, изумлённо оглядел выпачканные пальцы, сунул руку в карман. И повалился набок. Его увезли в больницу.