Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне
Шрифт:
Они шли навстречу друг другу, и одновременно останавливались, и снова шли, не сознавая ничего. Потом – режущая пустота. Только через несколько мгновений глаза Штайнера снова стали различать цвета и калейдоскоп базара, бессмысленно мелькавший перед его глазами. Он с трудом сделал несколько шагов, потом пошел быстро, насколько это было возможно, чтобы не бросаться в глаза. Он сбил половину свиной туши со стола, покрытого клеенкой, услышал ругательства мясника, похожие на грохот далекого барабана, забежал за угол и остановился.
Он видел, как она уходила с рынка. Она шла очень
Потом она медленно отвернулась, и темная пропасть улицы поглотила ее.
Через три дня Штайнер перешел через границу. Ночь была светлая и ветреная, на небе стоял месяц, похожий на кусок мела. Штайнер был крепким человеком, но когда он, весь мокрый от холодного пота, пересекал границу, он обернулся назад в ту сторону, откуда шел, и, как в бреду, произнес имя своей жены.
Он вынул новую сигарету. Керн зажег ему спичку.
– Сколько тебе? – спросил Штайнер.
– Двадцать один. Скоро двадцать два.
– Так. Скоро двадцать два. Не до смеха, а, крошка? – Керн покачал головой. Штайнер немного помолчал. Потом сказал: – В двадцать один я был на войне. Во Фландрии. Тоже было не до смеха. Сейчас в сто раз легче. Понимаешь?
– Да, – Керн обернулся. – И это лучше, чем смерть. Я все это знаю.
– Тогда ты много знаешь. До войны такие вещи были известны немногим.
– До войны – это было сто лет тому назад.
– Тысячу. В двадцать два я лежал в лазарете. Там я кое-чему научился. Хочешь знать чему?
– Да.
– Прекрасно. – Штайнер зажмурился. – У меня не было ничего особого. Рана в мякоть, без особой боли. Но рядом со мной лежал мой друг. Не какой-нибудь друг. Мой друг. Осколок попал ему в живот. Он лежал и кричал. Не было морфия, понимаешь? Даже офицерам не хватало. На второй день он так охрип, что только стонал. Умолял, чтоб я его прикончил. Я бы сделал это, если б знал как. На третий день вдруг дали на обед гороховый суп. Пустой гороховый суп с салом. А до того нам давали какие-то помои. Мы ели суп. Были страшно голодны. И пока я жрал этот суп, жрал с наслаждением, как животное, забыв все на свете, я видел за краем тарелки лицо моего друга, искусанные в кровь раскрытые губы. Я видел, что он умирает в муках, через два часа он был мертв, а я жрал, и суп казался мне вкусным, как никогда в жизни.
Он замолчал.
– Но вы же были ужасно голодны, – сказал Керн.
– Нет, не в том дело. Тут другое: кто-то может околевать рядом с тобой, и ты этого не ощущаешь. Сострадание – допустим, но боли-то ты не чувствуешь! Твой живот здоров, в этом все дело. В полметре от тебя человек в мучениях и стонах прощается с жизнью, а ты ничего не ощущаешь. В этом все несчастье мира. Запомни, крошка. Поэтому все так медленно движется
– Нет, – сказал Керн.
Штайнер улыбнулся.
– Понятно. Но при случае поразмысли над этим. Может быть, тебе это поможет.
Он встал.
– Я ухожу. Обратно. Таможенник не предполагает, что я вернусь именно сейчас. Он ждал первые полчаса и будет ждать завтра утром. То, что я переберусь именно сейчас, не влезает в его мозги. Таможенная психология. Слава богу, через некоторое время преследуемый всегда становится умнее, чем охотник. Знаешь почему?
– Нет.
– Потому что он большим рискует. – Он похлопал Керна по плечу. – Поэтому евреи самый хитрый народ на свете. Первый закон жизни: опасность обостряет чувства. – Он протянул Керну руку. Она была большая, сухая и теплая. – Желаю удачи. Может быть, увидимся. Я буду по вечерам заходить в кафе «Шперлер». Ищи меня там.
Керн кивнул.
– Ну, желаю удачи. И не забывай карт. Это отвлекает, позволяет не думать. Ты неплохо усвоил ясс и тарок. В покере ты должен больше рисковать.
– Хорошо, – сказал Керн, – я буду больше блефовать. Спасибо. За все.
– Ты должен отвыкать от чувства благодарности. Хотя нет, не отвыкай. Это поможет тебе. Нет, не с людьми, это все равно. Поможет тебе. Если ты сможешь быть благодарным, это согреет тебе душу. И запомни: все, что угодно, лучше, чем война.
– И лучше, чем смерть.
– Смерть я не пережил. Но во всяком случае умирать не надо. Сервус, крошка!
– Сервус, Штайнер!
Керн остался сидеть. Небо прояснилось, ландшафт наполнился покоем. Людей не было видно. Керн молча сидел в тени бука. Светлая прозрачная зелень листьев трепетала над ним как большой парус – словно мягкий ветер гнал землю через бесконечное голубое пространство – мимо сигнальных огней звезд и светящегося бакена месяца.
Керн решил попытаться дойти ночью до Пресбурга [6] , а оттуда – в Прагу. Город – это самое надежное место. Он открыл чемодан, вынул чистую рубашку и пару носков, чтобы переодеться. Он знал, как это важно в случае, если он кого-нибудь встретит. Кроме того, ему хотелось освободиться от ощущения, связанного с тюрьмой.
6
Братислава.
Стоя обнаженным в лунном свете, Керн чувствовал себя как-то странно. Он казался себе потерянным ребенком. Он быстро схватил чистую рубашку, лежавшую перед ним на траве, и натянул ее на себя. Это была голубая рубашка, очень практичная, потому что она не сразу пачкалась. В лунном свете она казалась бледно-серой и фиолетовой. Керн решил сохранять мужество.
Керн прибыл в Прагу после полудня. Он оставил чемодан на вокзале и сразу же пошел в полицию. Он не собирался сообщать о своем прибытии, он просто хотел спокойно обдумать, что ему делать дальше. Лучшим местом для этого было полицейское управление. Там не шныряют полицейские и никто не спрашивает документы.