Возлюбивший войну
Шрифт:
Мэрике поднялся; в одной руке он держал черный блокнот; из-под другой торчала, как стек, указка. Мэрике стоял, выпрямившись и поджав губы; то немногое, что сохранилось от его шевелюры, было напомажено, лоб странно блестел, словно покрытый алюминиевой фольгой. Мы внимательно всматривались в лицо Стива – так школьники во время экзаменов изучают лицо преподавателя, когда он входит в класс с текстом контрольной работы, пытаясь по его выражению угадать, сложной она окажется или простой; но лицо Мэрике ничего не выражало. Человек-тайна. Целый день и большую часть ночи он сидел и что-то строчил, уединившись в разведывательном отделении, как в проволочной клетке, со стрекочущим телетайпом в углу. Кожа на его голой макушке была испещрена пигментными пятнами. Он был хорошо сложен и работал, расстегнув воротник и засучив рукава, а Мерроу, способный, как он утверждал, учуять педераста за квартал, говорил, что Мэрике
Мэрике на заставил нас ждать. Он сунул указку под черную материю и открыл карту.
В это мгновение я вспомнил инструктаж перед рейдом на Швайнфурт неделю назад, демагогические разглагольствования Мэрике в ответ на волну ужаса, прокатившуюся по аудитории, когда люди увидели, что нитка на карте протянулась через Бельгию и Рур, далеко-далеко – через всю Германию, в Баварию, к месту, о котором они ничего не знали и не хотели знать. «Да, – сказал Стив, выждав, пока не стихнут всякие выкрики и свист. – Вым выпала честь осуществить наиболее глубокое вторжение в воздушное пространство противника за всю историю операций военно-воздушных сил США». Стив Мэрике был единственным на базе человеком, который употреблял такие слова, как «честь», «мужество», «преданность», «моральный дух». В качестве наблюдателя он участвовал в двух рейдах и наизусть знал целые страницы из Джозефа Конрада.
И я припомнил, как Базз, сидевший в тот день, как и сейчас, радом со мной, крикнул: «Здорово, черт побери! Уж после этого-то станет ясно, кто мужчина, а кто безусый юнец». Базз постоянно говорил о мужчинах и безусых юнцах. Нас, членов своего экипажа, он называл то «сын», то «сынок», то «малыш».
Мэрике, с присущим ему чувством театральности и с таким выражением на лице, словно за его поблескивающим лбом скрывается нечто недоступное нашему пониманию, сумел разжечь у нас гешуточный энтузиазм, рассказав, почему именно Швайнфурт избран объектом бомбардировки: шариподшипники; город, предприятия которого выпускают половину всех подшипников, производимых промышленностью стран оси; неизбежные осложнения, ожидающие противника после удара по сосредоточенным здесь запасам этой важной детали; высокоскоростные станки и агрегаты; далеко идущие последствия в случае удачного налета…
Мы видели, к чему он клонит: если мы успешно поработаем над швайнфуртскими шарикоподшипниковыми заводами, меньше будет и «фокке-вульфов», и «мессершмиттов» – всех этих пчел, что тучами поднимались навстречу нам и жалили, и «дорнье» и «хейнкелей». Кое-кто издавал восклицания, похожие, как ни странно, на возгласы удовольствия, кое-кто даже потирал руки, испытывая (быстро, впрочем, проходившее) желание лететь.
Мерроу зашевелился; мне показалось, что он вздохнул.
Я вспомнил, каким увидел его в коридоре вечером, в прошлый четверг, когда он отправился к Дэфни; я попытался восстановить в памяти выражение его лица в тот момент, когда он лгал, будто идет пить пиво, выражение лицемерия и чуть заметного удовольствия при мысли, что он обманывает своего второго пилота и самого близкого друга. Но мои усилия оказались тщетными, я мог вспомнить лишь открытое, честное лицо томимого жаждой юноши из Небраски.
– На этот раз в рейде будут участвовать два крупных соединения, – продолжал Мэрике; он стоял выпрямившись, и в свете прожекторов его словно покрытый фольгой лоб, лысая макушка и напомаженные волосы, казалось, излучали сияние. – Это более обещающий план, чем предыдущие. Крупное подразделение Н-ского авиакрыла вылетает первым, его целью будет Регенсбург, недалеко от Швайнфурта, затем оно направится через Средиземное море на базы в Северной Африке. (Восклицание, пожатие плеч в кожаных куртках). Самолеты нашего крыла вторгнутся на территорию противника через десять минут после первого соединения, совершат налет на Швайнфурт и тем же маршрутом вернутся обратно. Основные силы истребителей прикрытия придаются соединению, направляющемуся на Регенсбург, поскольку предполагается, что оно встретит наибольшее сопротивление (крепкие словечки, выражающие удовлетворение). – Мэрике поднял указку с уверенностью дирижера симфонического оркестра и полуобернулся к карте. – Наше соединение двумя группами, в составе двух авиакрыльев каждая, пересечет побережье Голландии вот здесь в ноль плюс девять и в ноль плюс двадцать один. Разрыв во времени необходим потому, что самолеты регенсбургского соединения будут оборудованы запасными топливными баками и, следовательно, не смогут развить такую же скорость, как мы…
Меня, собственно, почти не волновало, сократится или нет выпуск истребителей противника в результате нашего рейда.
Да и что вообще могло мне помочь?
Зачем только я спросил Дэфни о часах, проведенных ею с Мерроу? Я сидел на краю ее кровати и обратился к ней с этим вопросом, о чем остро сожалел потом, бессильный что-либо исправить, – сидел на ее кровати в унылой комнате, где она так часто, когда ее сердце билось в такт с моим, гнала от меня мрачные предчувствия («А может, этот вылет будет последним?», и как бы явственно ни ощущал я дыхание опасности, какую бы ни чувствовал усталость, Дэфни с ее отзывчивостью умела вернуть мне бодрость, и казалось, все, чего жажду я, так же сильно жаждет и она, и что мне нужно вспомнить, чего я хочу, чтобы удовлетворить и ее желание, и мы сливались в одно существо, охваченные одной и той же страстью. Я сидел на краю ее железной кровати и задал ей вопрос, а она посмотрела на меня так, словно нам предстояло расстаться, кивнула и воскликнула: «Нет, нет! Подожди!» Какое-то слово, похожее на короткий кашель или рыдание, вырвалось у меня, поэтому я не слышал ее возгласа, означавшего, что ей нужно многое мне сказать; я хотел знать лишь одно: почему? Она просто сказала, что во всем свете обожает только меня одного. Но бесполезно было говорить мне это. Я был глух. Много позже, после того как она приготовила кофе и я успокоился, она рассказала о моем командире все, даже слишком много. О Мерроу-любовнике. О том, что он в действительности любил.
Мэрике заговорил об отвлекающих операциях – «митчеллы», «бомфуны» и «тайфуны» нанесут удар в районах Амстердама, Военсдрехта и Лилля. Мэрике сообщил, что соединению, направляющемуся на Регенсбург, придаются истребители П-47, а первую нашу группу будут сопровождать только четыре эскадрильи английских «Спит-9»; все это время я механически делал заметки, однако моя рука так дрожала, что я с трудом выводил буквы. Мерроу сидел на краешке стула, как ребенок в цирке, реагируя на все перипетии устроенного Мэрике спектакля хрюканием, вздохами, потягиванием и тихими возгласами одобрения, словно удачливый блудник, и я испытывал к нему почти безграничную ненависть. Мне хотелось что-то немедленно предпринять. Я был в смятении и пропустил несколько фраз Мэрике, хотя, возможно, именно в них заключался путь к спасению во время рейда. Затем мысль о Дэфни, о прежней Дэфни, какой я много раз представлял ее в полете и сразу же успокаивался, пришла мне в голову, и я взял себя в руки; подобно пруду в лесах Мэна, отражающему вечернее, выметенное ветром небо, когда затихает водная дичь, а бобры еще дремлют в своих хатках. Дэфни была наделена безмятежностью, которой невольно проникались и другие.
– Однако вторая группа для швайнфуртской атаки… – Мэрике внезапно стал похож на сурового учителя, – напомню, что ее возглавляет наше крыло, – вторая группа осуществляет прорыв без истребителей прикрытия.
Мерроу с шумом пересел на другое место, вытащил носовой платок и вытер мокрое лицо. Все знали, как сильно он потеет, – сказывалась его привычка пересаливать еду. Вот и сейчас пот лился с него целыми пинтами.
– Боже! – воскликнул он так громко, что головы сидящих поблизости повернулись к нему. – Какая дьявольская жарища! – Воспользовавшись тем, что удивленный Мэрике умолк, Мерроу, гогоча, с какой-то дурацкой бодростью добавил: – А для следующего инструктажа нам уже уготовлено местечко почище любого холодильника!
Все, кто сидел вокруг и слышал Мерроу, рассмеялись. Ну и молодец старина Базз! Здорово он прокатывается насчет смерти!
Именно тогда в течение нескольких секунд казалось, что моя ненависть к Мерроу медленно и тяжело выходит из-под моего контроля, словно потерявшая управление и скользящая на крыло «летающая крепость». Я совсем перестал понимать, что говорил Мэрике, прикрыл рукой лоб и глаза, но, заметив, что пот ужаса и гнева, словно утренняя паутина, заблестел на моей ладони, подумал: совсем распустился. Не лучше ли пойти после инструктажа к доку Ренделлу, сказать ему, что я трушу и не могу лететь. При моем состоянии долго ли подвести остальных членов экипажа!
Но тут поднялся Шторми Питерс, бодрствовавший всю ночь, и заговорил о небе, а я продолжал думать о Ренделле, о том, как он грызет чубук трубки и прячет в глубине упрямых глаз огорчение, которое причиняли ему авиаторы; и, наверно, мне стало так его жаль, что ко мне отчасти вернулось мужество, – то, что мы называем мужеством.
– …слоисто-кучевые облака от шести до восьми баллов, на высоте от двух тысяч пятисот до трех тысяч футов, с вершинами до пяти тысяч, полностью рассеиваются сразу же после английского побережья; высококучевые облака три-пять баллов на высоте двенадцать-тринадцать тысяч…