Возмездие теленгера
Шрифт:
В отчаянии он смотрел на башню. Башня принимала прежний вид: с вершины ее пропал остроконечный кончик ракеты, сама башня осела, перестала блестеть, как металл, и стала прежней, какой они видели ее в самом начале.
Костя подумал: «О чем не плакал, о том не споешь» – и подался к баркасу. Ему было не просто грустно, ему было очень грустно. Переться за тридевять земель, чтобы опозориться. Так хорошо все начиналось, и на тебе: ракета не взлетела, и праздник закончился, не успев начаться.
Чебот пристроился рядом и таинственно зашептал:
– Да ладно тебе. Найдем мы эту твою красную кнопку. Ты мне веришь?
–
– А что же есть? – спросил Чебот.
– Тумблер под красным колпачком.
Чебот посмотрел на него, как на полного идиота, и отстал, решив, что Костя окончательно и бесповоротно спятил.
Глава 10
Заветная кнопка
– Ничего, бывает… – добродушно и снисходительно гудел Большаков, большой, грузный, как медведь перед спячкой. – Не огорчайся, сынок. – И великодушно похлопывал его огромной рукой по плечу.
Он вдруг стал добрым, веселым и хлебосольным, затащил всех в Итальянский дворец на берегу Итальянского же прудика и почти насильно накачивал даже не суперпахучим первачом, а отличным хлебным вином – полугаром. Был многословен не в меру. Однако в глазах у него таилось знакомое коварство зверя, который только и ждет удобного момента, чтобы напасть со спины. Казалось странным, что несостоявшийся полет ракеты придал ему столько душевных сил, будто он не переживал за судьбу Родины, а довольствовался малым – ежеминутным возлиянием.
Костя же, наоборот, переживал и за Родину, и за свое падение и поэтому выпил всего-то на палец того полугара. Не пойму, чему он радуется? – ломал он голову, – плакать надо. Опять америкосы вышли сухими из воды, а мы обосрались.
– Все тип-топ! – орал Большаков и пробовал танцевать чечетку, но у него плохо получалось. – Все тип-топ! – И приплясывал, поднимая пыль своими огромными, как лыжи, ножищами.
– Не огорчайся, у нас есть еще попытка! – вторил ему Петр Сергеевич, по-деловому звякая кружкой и одобрительно наблюдая, как Большаков подливает в нее божественный полугар. – Утром пойдем на форт Чумной!
Чумным фортом назывался форт Александр I. В те далекие времена, когда он утратил свое военное предназначение, в нем изучали и испытывали противочумную вакцину, поэтому его стали называть Чумным.
– Выпьем за Костю! – орал Чебот. – Выпьем за нашего брата!
– Ура-а-а! – восторженно кричал Телепень.
– Выпьем! – кричал Большаков. – Он нам глаза открыл!
Дядин же воротил морду и отказывался пить. Презирает, думал Костя и уходил куда-нибудь в угол, подальше от жалеющих его глаз, глядел в окно на блестящую поверхность Итальянского пруда и полагал, что ему никогда не подняться даже в собственных глазах.
Чебот, сын полупопа-полушамана, так тот вообще панибратски лез обниматься – снова пьяненький и веселый, как на танцульках в деревне. Только в деревне отец с матерью ему живо голову отвернули бы, а здесь было некому, вот он и напился сызнова. Везет тем, у кого короткая память, думал Костя, а я так не могу.
К его досаде, напились все, только непонятно – на радостях или с горя. Скорее всего с горя, тяжело думал Костя, избегая соболезнований, от которых его просто с души воротило. Ему хотелось крикнуть: «Да оставьте
Чебот знай себе наливал всем без разбору, и периодически показывал Косте большой палец, и радостно говорил, как он его уважает и любит, а Костя воспринимал его слова совсем не в том смысле, как понимали его все, а в смысле, что и на старуху бывает проруха и что он даже не обмишурился, а просто крепко и безнадежно сел в глубокую-глубокую лужу и не выбрался из нее. И хотя Петр Сергеевич периодически кричал, что он по-прежнему верит в Костю и что утро вечера мудренее, ситуация от этого не менялась, репутация Костина была основательно и безоговорочно подмочена. А то, что Петр Сергеевич собирался ехать поутру в Чумной, то бишь в форт Александра I, то это еще ничего не значит.
День клонился к закату. В свои права вступала белая ночь, а это означало, что облака, днем выглядевшие веселыми и невесомыми, сделались черными и грозными, потому что солнце упало за горизонт и подсвечивало их, как фонарь на огромной-огромной сцене, сбоку.
Костя вконец расстроился и сбежал по широкой мраморной лестнице Итальянского дворца на улицу. Было тихо, сонно, как у них в деревне, и Косте в очередной раз захотелось очутиться дома, выспаться в мягкой, теплой постели, увидеть Верку Пантюхину, а главное – побыстрее забыть неудачу с засекреченным пунктом связи, забыть, как дурной сон. Нет никакого пункта, думал он, нет, и баста! Приснилось мне все! Ничего не выйдет. Не спасем мы Россию. И так ему сделалось горько, что он сел на древнюю пушку и бездумного стал глядеть на воду Итальянского пруда. И не было ничего хуже этих душевных терзаний.
За волнениями и тревогами дня Костя с удивление обнаружил, что почти совсем не помнит Аманду. Теперь она представлялась ему чем-то далеким, словно все, что произошло между ними, произошло не с ним, а с кем-то другим, просто очень хорошо знакомым человеком. Верка же Пантюхина, наоборот, снова заняла все его мысли. Завтра отправлюсь домой, глядишь, к осени доберусь, а там и свадьбу сыграем, думал он, не веря самому себе, если, конечно, Верка меня ждет, думал он с надеждой, которая свойственна каждому человеку, и если… если она меня простит. И все-таки червячок сомнения грыз его. Как же так получается, думал он, неужели ученые и военные ошиблись? Он ломал над этим голову, но не мог прийти ни к какому решению.
На стене дома криво, на одном гвозде висела табличка: «Улица Макаровская». Она была знаком минувшей, давно ушедшей эпохи, возврата к которой нет и не будет. А во всем виноват один я, терзал себя Костя. Понадеялся на русский авось и сел лужу. Как теперь жить с этим, ума не приложу! Верка запрезирает, и вообще вся деревня отвернется. Бежать надо, думал он, бежать!
Из Итальянского дворца вышел Дядин, но, в отличие, например, от Большакова, задумчивый и грустный. Он тактично хмыкнул в кулак и сказал сиплым голосом: