Возникновение

Pi Af

170

Многие исследователи-кладоискатели и, собственно, толкователи божественных дел едва ли не в течение 2000 лет не уставали одни спрашивать (правда, я не знаю у кого! точно, не у себя... но неужели у толкователей?), другие рассуждать (потому, видимо, они всё-таки не без масштабной крупицы гордости считают, что эти возвышенные вопросы - это к ним): почему это сам Бог (!) должен был страдать на кресте? И прочее.

Базар этот за 2000 лет несколько подрос, то есть поддался и он веяниям глобализации, и в общем захватил собой весь глобус, но потерял оттого, естественно, в качестве своём. Потому можно предвидеть, что, не вымучив себе ничего вразумительного на старость, паства окончательно проспит время (а оно давненько стукнуло) задать уже следующий вопрос (но по сути своей предыдущий вопрос, но только более своевременный и всеобъемлющий: Неужели Агнец от сотворения заклан?

То есть я хочу здесь сказать, что нужно понимать и принимать то, о чем говорится

первым Воскресением, и что будет сказано Вторым. Только во взаимосвязи обоих можно понимать христианство. Эту истинную взаимосвязь не видели (да и не могли видеть!) так называемые последователи и толкователи. Но некоторые очень скромно её всё-таки ощущали. Две тысячи лет назад едва ли не всякий помнил о теле... но без самого Духа, отлетевшего, по-видимому, уже тогда step by step. Требовалось кое-что напомнить. Кажется, что Христос мог бы напомнить и всё сразу, без всяких грядущих дополнений. В частности, можно обратить внимание на знаменитый вопрос: Что есть истина? "Я есть истина" ( в этом ответе "заключаются" невиданные перспективы!). А то, что вопрос был сформулирован до неузнаваемости убого, говорит, как раз, о уже критической ситуации, в которой оказался "Рим". Но об этом "всё сразу" не могло быть и речи. Во что, в конце концов, выродилось хотя бы это "половинчатое" напоминание? В удивительно тупую теологию, которая умудряется влачить своё слепое, поистине всё ещё "римское", цивилизаторское существование и поныне. Требовались схождения с ума "мучеников познания", чтобы прийти к осмыслению сказанного две тысячи лет назад. И только сейчас можно говорить о продолжении - о возращении Духа. Этому Духу ещё нужно, конечно, забыться, т.е. войти в положение этой поистине уже мировой, толкующей вакханалии и белиберды и сущего разврата, чтобы уже Воскреснуть - и расправить человеческие, такие осунувшиеся, плечи! Я не знаю, как ещё можно бы было яснее (но и в тоже время таинственнее!) сказать обо всём истинном человеческом замысле, чем одним предложением сказано в четырнадцатой главе Откровения: "И взглянул я, и вот, Агнец стоит на горе Сионе, и с Ним сто сорок четыре тысячи, у которых имя Отца Его написано на челах.

Понимаете ли вы меня? Имя... Отца... на челах!

Нет нужды предвидеть так называемые временные рамки, когда случится осознание второго (в конце концов, Человеческого) воскресения, когда пути давно уже были для Духа спрямлены. Время кончится. Отныне взыскиваются только - божественные риски.

А тот несчастный, кто ждет затмений солнца и неслыханных землетрясений, может продолжать молиться на свои государственные счета и "лампочки". Солнце затмилось.

Но вы его находите на своем прежнем, катающемся туда-сюда, месте? Я не знаю... кого вы находите.

171

"Три девицы под окном

Пряли поздно вечерком..."

Многим детям уже понятно, что хотел бы я освежить в своей изрядной памяти русскую сказку (и этой сказке предстоит стать не только русской), написанную, как кажется, посвященным Поэтом.

Не отлагая важного дела, свалившегося к нам в прилежные ученические руки, приступим тотчас к самой удивительной сказке. Итак, как это по праву замечательно! что вдохновенная сказка эта начинается... с выбора, со свободного девичьего выбора! Девицы, сидя в своей светелке, как бы мечтают о возможных деяниях, кабы жизнь переодела бы их в роли Цариц. Первая девица склоняется к "полотну", другая же выбирает "кухню", ну а третья, просто-напросто, видимо, самая меньшая и непосредственная, отдает предпочтение исключительно чистой природе - к чуду деторождения... и не просто к деторождению, но - от Батюшки-Царя родила б... Богатыря (далее мы проследим, кто эти девицы и было ли их трое).

Оставаясь ещё в своем мечтательном уединении, подружки меньшой девицы ещё не допоняли, насколько они дурно (но зато свободно!) обсчитались. Но если внимательно присмотреться, для чего сегодня (да и вчера) девицы рождают детей, то станет ясно, что (скажем по-толстовски) появляются дети на свет во исполнение неких "материнских" прихотей - "полотна" и "пира". Ещё самой Марии нужно было бы послать ангела, чтобы о кое-чем Богатырском (Духовном) растолковать ей и её как бы мужу во имя бодрствования и не-уныния. То есть история эта, разыгрывающаяся вечерком и под окном - исключительно стародавняя история, может быть, даже "допотопная"!

Конечно, даже и детям уже не удивительно, что где-то поблизости находится и всё слышит Царь (Отец), мечтающий (хотя это и неудачное слово) обзавестись Наследником. Девицы своей беседой и такими искренними признаниями уже исключают какие-либо сомнения в Отце, потому он "выбирает" так, как уже себя, если хотите, предвыбрали сами девчонки. И притом забирает в свои владения не только новоявленную любимую жену, но и двух подружек.

Далее происходит то, что

происходит. Жена безотлагательно понесла, а подружки, оглядываясь на своё незавидное положение, кое-что принялись понимать по поводу своего обсчета, потому далее творят те чудачества, которые известны из сказки, и на которых останавливаться мы не станем. И вот здесь мы переходим к известной, в мужских кругах особенно, проблеме "женской дружбы", которой как бы не бывает. Но мы сейчас разгадаем и эту тайну, чтобы воскресить куда более высокую Тайну. Три девицы под окном - суть, конечно, одна девица (Мать). То разделение (беседа), которое в ней происходит вечерком (на полотно, пир и богатыря) должно быть в конце концов преодолено. Это разделение отстает от нас отнюдь не далеко (да оно вообще и никуда не отстает! разделение это ежемгновенно в каждой женщине!). Поэтому и "не бывает" женской дружбы, что редкая женщина сегодня находится в истинной дружбе (согласии) сама с собой. Из неё буквально искрятся наружу все те чудачества, которые являются следствиями этого внутреннего диалога "трех девиц". Не может быть только "полотна" или только "пира", или только "богатыря"! но может быть Единство, то есть Мать.

Но вот мы уже видим, как мать (пока только мать богатыря) засмолена в бочке и болтается по океану со своим сыном в надежде на Провидение. Это величайший символ. Их, конечно, выбрасывает на остров, а сын уж и подрос. Ещё одна деталь, бросающаяся далее на все глаза: мать вообще как бы бездеятельна; даже бочку откупоривает едва вставший на ноги сынишка.

Сын этот есть Наследник Отца. Он тотчас берется за дело, обеспечивающее жизнь ему и матери. И далее с Ним происходит сверх символическая история. Наследник сталкивается с преудивительной и как бы естественной картиной: пернатый хищник душит лебедя. Здесь, может быть, впервые мы сталкиваемся, как и Наследник, с добром и злом, с красотой и безобразием. Картина являет собой динамическую борьбу. Наследник мог здесь поступить весьма по-философски (но Наследник, видимо, шваховат в философии*), и предоставить борьбе закончиться тем, чем она уже было хотела закончиться. Но наследник навязывает (принимает) своё Решение, Решение, которое его и вернет к Наследству! Он спасает лебедя и заводит с ней дружбу (именно дружбу!). Она же открывает ему шаг за шагом глаза на Наследство, впервые показывая ему его же сказочно красивый город. Он открывает его матери, но она убедительно спокойна. Но неспокоен Наследник... он тоскует... тоскует по Отцу (хотя обыденная логика буквально кричит о том, что мать могла хотя бы и обидеться на Отца, который отчего-то закатал их, словно некие соленья, в бочку; она ведь, в отличие от подружек, кажется, подноготную своего опасного скитальчества не знала, и могла о горе таком пошептаться со своим Сыном). Но мать, как мы знаем, бездеятельна (потому как "подружки" и где-то там, но и здесь! подноготная ей как раз и известна!) и пускает всё как бы на самотек, на свободу. И Сын тоскует...

Тоска Его, естественно, разрешается лебедем. В облике насекомого, которым она Его снабдила, Он летит к Отцу в гости. А Отец уже испытывает немалое удивление по поводу неслыханного в поднебесном его мире царства, раскинувшегося на прежде пустынном острове (о том ему поведали некие "корабельщики"; можно, конечно, понять, кто эти "корабельщики"). Но те две женские сущности, оставшиеся при Царе, в общем-то морочат его святую голову... не чем иным, как... внимание!.. чудесами! Они буквально требуют их как бы воплощения на Земле (Острове). Хотите белку (золотой образ которой заключает в себе чуть ли не всё, что мы сегодня "золотого" имеем, вплоть до дьяка, приставленного к делу подсчета "золотых" орехов!) - пожалуйста! Но белка уже не удивляет... Хотите здоровых и прекрасных богатырей (которые, между прочим, оказываются родными братьями Красоты)?
– пожалуйста! Они воплощены охранять сказочный город и белку с дьяком, ибо здесь ещё должно свершиться высшее Таинство. Отец удивляется всё более. Его уже нешуточно влечет... но поистине пока Ему ещё не на что смотреть! Не свершилось главного! Две женские сущности накликали это главное. Эти две сущности буквально грезят о неземной Красоте. Наследник, подслушивая разговор, заражается высшей идеей и по возвращении на свой остров вспоминает и о том, что ещё... и не женат. Он вновь тоскует... он понимает, что есть кто-то, на ком действительно было бы достойным делом - Жениться. Он делится своими несбыточными горестями с лебедем. Естественно, лебедь и есть та искомая Красота и Тайна (и такая Жена действительно не рукавица! за пояс не заткнешь), и оборачивается в своём истинном образе перед Наследником. Тогда они идут к Его матери. Кажется, она только этого и ждала, и, наконец, проявляет тягу к деятельности, ибо этот выбор её Сына действительно достоин родительского благословения... но что это за родительское благословение... без Отца?!

Отец узнает о Таинстве... Он понимает, что пришло время. И голову свою святую Он не позволяет более морочить... да её уже и нечем морочить!

"Что я? царь или дитя?
–

Говорит он не шутя: -

Нынче ж еду!" - Тут он топнул,

Вышел вон и дверью хлопнул.

Под окном Гвидон сидит,

Молча на море глядит:

Не шумит оно, не хлещет,

Лишь едва, едва трепещет,

И в лазоревой дали

Показались корабли:

По равнинам Окияна

Едет флот царя Салтана.