Возраст третьей любви
Шрифт:
Она радостно засуетилась, принялась накладывать на его тарелку пестрые закуски, выпила с ним шампанского, побежала на кухню, где, оказывается, томилось в духовке горячее, потом принесла свой подарок – теплый и мягкий темно-синий шарф и такие же перчатки – по поводу которого он выразил бурный восторг.
– Это тебе к глазам очень пойдет, – объяснила Оля, накидывая шарф ему на шею. – У тебя такие глаза красивые, Юра, ты даже не можешь себе представить!..
Она и потом говорила ему об этом – когда уже лежали рядом в постели и синий поздний
– Ты такой красивый, Юра… – тихо говорила Оля, осторожно обводя пальцем его профиль. – Я когда тебя увидела, мне даже страшно стало…
– Почему? – улыбнулся он, не открывая глаз, прислушиваясь к ее легким прикосновениям. – Подумала, я тебя съем?
– Я ничего не подумала. – Он почувствовал, как она покачала головой; волосы мазнули его по лицу. – Я тебя так полюбила, что не понимала, как смогу жить без тебя. Ты не думай, я не потому тебя полюбила, что ты красивый. Но ты все-таки такой красивый, что невозможно смотреть… Глаза у тебя как небо перед рассветом, губы у тебя как у птицы крылья, руки у тебя сильнее моря…
Она шептала тихо, убаюкивающе, и так же тихо целовала его лицо, его закрытые глаза. Потом положила голову на подушку рядом с ним и затихла.
Юра открыл глаза, повернулся к Оле, стараясь не разбудить ее своим движением. Оля спала, чуть приоткрыв губы; нитка жемчуга млечно светилась на ее обнаженном теле.
Он вглядывался в ее спящее лицо со странным чувством. Что-то знакомое было для него в этом чувстве, но он не мог понять, что же. Нежность, жалость и вместе с тем почему-то тревога, даже стыд – а отчего, перед кем?
Черты ее спокойного лица были тонки и правильны особенной, непривычной ему восточной правильностью. Но несмотря на непривычность, он чувствовал, как гармонично ее лицо – с большими темно-розовыми губами, слегка отливающими лиловым, и длинными глазами, и выступающими скулами.
Оля улыбнулась во сне, и Юре стало неловко, что он так ее рассматривает. Теперь, когда желание не сжигало его, вдруг снова некстати вспомнилось то, о чем он совсем было позабыл: «Зачем я это сделал?..»
Это и было единственное, что не давало ему покоя. И по самому существованию этой мысли Юра понимал, как сильно он переменился. Прежде он ни за что не стал бы задавать себе подобных вопросов.
С Соной он не спрашивал себя ни о чем.
Глава 9
В Москву Гринев вернулся последним самолетом с пострадавшими из Ленинакана.
Завалов было еще много, их по-прежнему разбирали днем и ночью. Приехал и уехал Предсовмина Рыжков, наконец пришла техника, о которой говорили в первые дни, прибыли вместе с техникой бульдозеристы, экскаваторщики, крановщики со всего Советского Союза.
Но живых под споро разбираемыми завалами давно уже не находили и оперировать было некого.
– Ну, это уже без нас разберут, – сказал ему на прощанье Боря Годунов. – Хоть что-то мы все-таки сделали, Юра…
Борька улетал в один с ним день,
– Вот что значит високосный год! – возмущался Борька, как будто кто-то наверху плохо распоряжался временем. – Только успевай поворачиваться… А у меня уже, знаешь, по-моему, синдром образовался. Интересно, как его назовут – армянский, наверно?
Юра понимал, о чем говорит Годунов. Он и сам не мог представить, как все будет дальше. Вот он вернется в Москву – и что? Станет жить так, как будто ничего этого не было?
– Ты поосторожней там, в Гиссаре-то, – сказал Гринев. – Следи хоть, чтоб плиты на голову не падали.
– Какие там плиты, – махнул рукой Борис. – Там же кишлаки, ишаки, сакли. Как-нибудь… Да, а девушка твоя как? – вспомнил он.
– Какая моя девушка? – притворился Гринев.
– Известно какая – которую ты в больницу на ручках отнес, – хитро усмехнулся Борька. – Красивая, между прочим, девушка…
– Когда это ты успел разглядеть? – привычно поразился Юра, вспомнив, как самозабвенно долбил тогда Борька нависшую над ним плиту.
– Ну, красивую-то девушку сразу разглядишь, – резонно заметил Годунов. – Живая она?
– Была живая, – кивнул Юра. – В тот же день в Москву отправили.
– А наверху умерла, – сказал Борис; знакомая темная тень мелькнула по его только что веселому лицу. – Та, что камешком стучала. Еще теплая была, когда продолбились. А мальчик с ней лежал, годика три, тот давно закоченел. Сын ее, наверно…
Девушка, имени которой Юра так и не узнал, действительно была жива. Правда, она не приходила больше в сознание, и непонятно было, что с ней – кома, травматический шок?
– Я бы не рисковал, Юрий Валентинович, – покачал головой Ларцев, осмотревший девушку сразу, как только Гринев принес ее в больницу. – Жалко, я понимаю, но лучше все-таки отнять ей кисти, правую уж точно. Береженого Бог бережет!
– Но ведь сегодня самолет, – напомнил Юра. – Я бы тоже не задумывался, если бы не это, Андрей Семенович!
– Это, конечно, шанс… – задумчиво протянул Ларцев. – Что ж, Юрий Валентинович, рискнем, – наконец решил он. – Повезем так, а дома уж попытаемся. Хорошая тема будет вам для диссертации, а? – улыбнулся он напоследок.
Меньше всего Юра думал сейчас о диссертации. Дико прозвучало здесь для него это слово.
Он заглянул в палату, в которую положили неизвестную девушку, незадолго до отправки. Поспать ему так и не пришлось, но об этом он забыл. Большинство людей находились в эти дни в таком состоянии, что просто не чувствовали усталости, голода и прочих физиологических неудобств; все было сметено мощным нервным подъемом.
Девушка лежала у окна, голова ее была отвернута, лицо сливалось с подушкой, только краснела промытая ссадина на виске. Прозрачная трубочка тянулась от капельницы к ее плечу, к подключичному катетеру. Юра пробрался по узким проходам между кроватями, остановился над нею.