Возраст третьей любви
Шрифт:
– Почему же, я помню, – произнесла она наконец. – Вы меня вытащили из-под завала, а потом надели свою куртку и отнесли в больницу. Я все хорошо помню, – повторила она, и лицо ее болезненно дрогнуло при этих словах.
– Моя фамилия Гринев, зовут Юрий Валентинович, – сказал он. – Я ваш палатный врач.
– Меня зовут Сона, – произнесла она таким тоном, каким отвечают английский урок. – Сона Туманян. Спасибо, что вы меня спасли.
Юра стоял в растерянности, не зная, что вообще можно говорить, глядя в эти мертвые глаза.
– Дайте я посмотрю ваши руки, – попросил он наконец. – Вам
– Да, повезло, – кивнула Сона, и глаза ее на мгновение вспыхнули, но таким горьким, таким нерадостным огоньком, что Юре стало не по себе. – Очень повезло.
Смотреть ее кисти под гипсом, собственно, не было особенного смысла. Но он все-таки осмотрел кончики ее пальцев, подержал загипсованные руки в своих руках и снова положил на одеяло. Сона при этом даже не взглянула на них, как будто это были какие-то отдельные, посторонние ей предметы.
– Скажите, что с моей мамой? – вдруг спросила она. – Здесь никто не знает… А вы знаете, я чувствую.
Кажется, это было единственное, что ее еще волновало: голос у нее переменился, когда она задала этот вопрос.
Юра молчал. Он понимал, что каждая лишняя секунда молчания уже является ответом, и все-таки не мог себя заставить сказать ей хоть что-нибудь.
«Пустая правда… – вдруг вспомнил он. – К чему она ей сейчас?»
– Здесь вашей мамы нет, – твердо произнес он. – Значит, надо будет искать, надо будет звонить, писать. Это все можно сделать, Сона! У вас есть еще родственники?
– Есть, – кивнула она. – Были… Тетя Света, мамина сестра, в том же доме жила, прямо над нами. Может быть, она жива? У нее сын Вазгенчик, три года. Вы ничего не слышали о них?
Она спрашивала быстро, лихорадочно, и больше не поднимала на него глаз. От этого с ума можно было сойти: еще, значит, и тетя с ребенком…
– Мы все это выясним в ближайшее время, – повторил Гринев. – А сейчас вам надо подумать о себе. Надо постараться…
– Зачем? – перебила она. – Постараться жить, так вы скажете, да? А зачем – вы не знаете?
– Ну, как… – не нашелся с ответом Юра. – Вы молодая женщина, у вас все впереди…
– Вы думаете? – усмехнулась Сона.
Светонин наконец подошел к ее кровати, спросил о самочувствии, она ответила, и Гринев вздохнул с облегчением, отойдя на шаг в сторону. Но взгляд ее все равно чувствовался, куда ни отойди.
О маме ее Юра, конечно, ничего выяснять не стал. А о тете на всякий случай послал запрос в Ереван через ЦК комсомола, как только Годунов вернулся из Таджикистана. Хотя по Сониному описанию было похоже, что ее тетя Света и братик Вазгенчик – те самые, к которым не успели пробиться наверх спасатели.
Он обо всех послал запрос: и о тете Свете, и о дяде Левоне, жившем на улице Кирова, и о семье дяди Левона, и о Тигране Самвеляне, о котором Сона сказала, что это ее жених.
Услышав про Тиграна, Юра невольно напрягся. Но, конечно, запрос послал и о нем – до глупостей ли!
Ответ пришел довольно быстро – видно, Борька ускорил, как и пообещал. Но, получив ответ, Юра подумал: лучше бы продлились их поиски хотя бы годик…
Не осталось никого – ни тети с сыном, ни дяди с его семьей, ни Тиграна. Отсюда, из Москвы, это
Но сообщить об этом Соне – нет, это было выше его сил! Когда он сказал, что послал запрос, что его друг из ЦК комсомола будет внимательно следить за этим делом, – она немного оживилась, даже щеки порозовели.
– Я вам очень-очень благодарна, – сказала Сона. – Я не знаю, как смогла бы сама, Юрий Валентинович, если бы не вы…
Сону, единственную из всей палаты, никто не приходил проведать. Правда, армянские родственницы ухаживали и за нею, наравне со своими больными кормили ее фруктами и свежим мясом с Центрального рынка. Но разве в этом было дело!
Гринев старался говорить с ней как можно больше и чаще, и никто не удивлялся, что палатный доктор задерживается возле Сониной кровати дольше, чем возле остальных. Несчастная девушка, такое горе, такое горе, вай мэ, найдется ли у нее кто-нибудь живой?
Но руки ее, к счастью, заживали хорошо, гораздо лучше и быстрее, чем можно было ожидать.
– Вот снимем вам гипс, Сона, – сказал Гринев однажды утром, – совсем по-другому себя почувствуете. Вы даже не представляете, какое это чудо, что руки удалось сохранить! Зря, думаете, студентов к вам водят? Да что там руки – как вы вообще выжили, это ведь чудо не меньшее! Голову ушибло, столько времени была сдавлена правая кисть, представляете, что это такое? Почки могли отказать, шока вы могли не выдержать – и все это позади, вы живы, и теперь…
– Скажите, Юрий Валентинович, они ведь двигаться уже не будут? – перебила она.
– Кто? – не понял Гринев.
– Кисти, пальцы – никогда?
Какие-то странные, едва ли не оживленные интонации прозвучали в ее голосе, и он насторожился.
Сона чувствовала себя гораздо лучше и во время обходов уже не лежала, а сидела на своей кровати, кутаясь в линялый больничный халат. И теперь она смотрела на него снизу, с кровати – лихорадочным исподлобья взглядом.
Она говорила по-русски очень грамотно и правильно; Юре даже в Москве не часто приходилось слышать такую красивую, словно с давних времен сохранившуюся речь. Только певуче-вопросительные интонации да манера строить фразу отличались от московского говора. Впрочем, он еще в Ленинакане заметил, что в интеллигентных семьях по-русски часто говорят очень правильно.
– Возможно, не так, как раньше, – осторожно сказал он. – Может быть, пальцы вообще… не очень хорошо будут двигаться. Но уверяю вас, по сравнению с тем, что могло быть, это такие пустяки! Ну, будете немного больше времени тратить на бытовые подробности, это же так…
Тут он осекся, заметив, как жутко сверкнули ее глаза, – и тут же погасли.
– Это что-то значит для вас, Сона? – тихо спросил Гринев. – Ваши пальцы?.. Больше, чем я мог предполагать?
Она усмехнулась, опустила глаза, а когда подняла снова, в них уже стояло привычное безжизненное выражение.