Возраст третьей любви
Шрифт:
– А я тоже взяла поесть, – сказала она, разматывая платок. – Я же как раз от мамы всего привезла, что вы любите!
– Откуда ты знаешь, что я это люблю? – удивился Юра.
Оля развернула у себя на коленях плотную бумагу и уже раскладывала на ней пакетики с корейскими блюдами: и такими, какие он часто покупал на рынке, и совсем ему незнакомыми – по-особому приготовленная рыба, что ли… Запахло острыми приправами, и Юра почувствовал, как у него потекли слюнки.
– Вы же сами говорили – помните, на пикнике? – ответила Оля.
Он уже и забыл, что говорил
– Ну, за хороший день, Оленька. – Юра поднял фляжку, отхлебнул коньяк. – Твое здоровье!
– За ваше здоровье, Юрий Валентинович, – тихо произнесла она. – Дайте мне тоже выпить.
– Ты же не пьешь как будто? – удивился он.
– Ну и что? А за вас выпью.
Юра протянул ей фляжку, Оля отпила неумело, слезы тут же выступили у нее на глазах, и она засмеялась, замахала рукой.
Он отхлебывал коньяк, смотрел, как она утирает слезы, как разворачивает очередной пакетик, придвигает к нему… Потом поставил фляжку между магнитофонными кассетами, в обе ладони взял Олино лицо, заставил ее поднять голову и наклонился к ее губам.
«Зачем я это делаю?» – мелькнуло у него в голове.
Но тут же он почувствовал губами ее губы – и все мысли забылись сами собою.
Чувствовалось, что она совсем не умеет целоваться, и пахнущий коньяком рот был по-детски закрыт. Но вместе с тем он мгновенно ощутил другое: неудержимый, к нему стремящийся порыв, в котором не было ни девической скованности, ни смущения – ничего внешнего, зависящего от умения или опыта. Что-то жаркое, первоначальное билось внутри у этой девочки – и Юра почувствовал, что в глазах у него темнеет от этого глубокого жара.
Он не мог оторваться от ее губ, даже когда задохнулся от долгого поцелуя. Оля тоже не пыталась высвободиться; кажется, она не попыталась бы этого сделать, даже если бы дыхание у нее остановилось навсегда, перекрытое его губами.
Когда Юра наконец слегка отстранился от Олиного лица, вглядываясь в ее длинные полузакрытые глаза, – она чуть-чуть повернула голову и быстро поцеловала его руку, по-прежнему лежащую на ее щеке.
Все это происходило в полном молчании, и Юра ладонью чувствовал, как бьется ее сердце у самого горла, как толчками бьется кровь у него в голове, туманя сознание. Он резко качнулся назад, откинулся на спинку сиденья. Потом взял фляжку, стал пить большими глотками.
Оля молчала, даже дыхания ее не было слышно; Юра не смотрел на нее.
– Пойдем, Оленька, еще половим, – сказал он наконец, стараясь, чтобы его голос звучал повеселее. – Согрелись немного – и хватит. А то угорим, пожалуй, в машине. Погублю молодую твою жизнь!
Она медленно повернула голову, подняла глаза, и Юра увидел, что слезы стоят в них, не проливаясь.
– Ну и что? – едва слышно произнесла она. – Мне для вас не жалко жизни.
Они вдвоем вошли в лифт на первом этаже. Оля стояла у стенки, не поднимая глаз, и Юра чувствовал, что она не решается нажать кнопку.
– Куда мы с тобой столько рыбы денем, а, Оленька? – произнес он и
«Что ж, Юрий Валентиныч, сказал ты «А», скажи уж и «Б», – подумал он – почему-то невесело.
Глава 8
В новогоднюю ночь Гриневу выпало дежурить в отряде. Ему часто приходилось работать в праздники, и это его нисколько не угнетало. В прошлом году он даже сам предложил второму врачу, Вите Ромадину, подежурить вместо него. Витя как раз накануне забрал из роддома жену с первенцем, было бы просто свинством заставить его провести такой Новый год на работе.
Как Юра ни уговаривал, Оля не захотела уехать на праздники к родителям.
– Оленька, да пойми ты, меня же все равно не будет, – объяснял он. – Я из отряда вернусь первого утром, а вечером мне уже в больницу надо идти. Что тебе от меня радости, от сонного! Ну сама подумай, разве это праздник – одной?
Оля не спорила – она вообще с ним не спорила, ни по какому поводу, – но к родителям все равно не поехала.
– Тогда хоть к девочкам пойди, – сдался он перед ее тихим упорством. – Потанцуй там, что ли.
Но она не пошла и к девочкам – это Гринев понял сразу, как только открыл дверь и тихо вошел в квартиру, не зная, застанет ли ее дома.
На улице еще не рассвело, свет в комнате тоже был выключен, но темно не было из-за лампочек, зажженных на елке. Елку он принес позавчера, а украсила ее Оля уже без него. Купила игрушки, которых у Гринева до сих пор не было, окутала зеленые ветки мишурой, но совсем немного, всего несколькими серебряными нитями. Даже лампочки она нашла такие, как ему нравились: немигающие, в виде маленьких золотистых свечек. Юра действительно не любил, чтобы лампочки мигали и мельтешили, но ей-то он об этом не говорил, да и сам едва ли думал о такой мелочи.
Оля догадывалась обо всем, чего ему хотелось; он понял это в первый же день, когда вернулся с работы в квартиру, в которой теперь была она.
Оля тогда навела особенный, ему неведомый порядок. Все разложила по местам, все перетерла и вымыла, но при этом каким-то удивительным образом не переставила ни одной вещи, положение которой было ему привычно.
Его чашка с потускневшим медвежонком стояла именно там, где он всегда ее ставил без видимой необходимости, – на письменном столе. В нетронутом порядке лежали его книги и записи. Его кожаные домашние тапки без задников были до блеска натерты, как выходные туфли, но стояли на прежнем месте в прихожей, не сдвинутые ни на сантиметр.
Оля словно прислушивалась в его отсутствие к вещам, к которым он прикасался, и вещи неслышно говорили ей: он делает так, он любит вот это…
Юру так поразила тогда эта догадка, что он даже хмыкнул от удивления, надевая свои сияющие тапки.
– Ты так хорошо убрала, – сказал он, обнимая вышедшую в прихожую Олю. – Спасибо, Оленька…
– У вас было очень чисто, – покачала она головой. – Мне совсем ничего не пришлось делать.
И теперь, новогодним утром, Оля тоже ждала его дома.